25 книг «Нового литературного обозрения», которые необходимо прочитать

Первый выпуск журнала «Новое литературное обозрение» вышел в конце 1992 года, хотя к тому времени идея создания гуманитарного издания нового типа была у меня в голове несколько лет. Это было связано с политическими изменениями вокруг: я понимала, что в таких условиях продолжать работать в старых периодических изданиях просто невозможно. Хотелось сделать что-то принципиально новое — профессиональный гуманитарный журнал, где могли бы печататься лучшие авторы, которых не пускали в другие издания по соображениям цензуры или потому что их исследования не попадали в формат. С другой стороны, мы стремились разрушить стену между российскими и зарубежными учеными: как мы понимаем, в советское время иностранцы здесь практически не издавались, а многие отечественные гуманитарии эмигрировали в 1970–1980-е годы и считались персонами нон грата. Естественно, мы хотели вернуть им возможность публиковаться в России — а также продвигать российскую мысль в международное пространство.

В этом смысле мы начали в идеальное время: конец 1980-х — первая половина 1990-х годов — пора абсолютной свободы, когда все сложившиеся иерархии  — как в поэтической, так и в научной жизни — просто рассыпались. Никаких рычагов давления в тот момент не существовало: можно было создавать самые радикальные проекты, если у тебя хватало силы воли и было хоть немного денег. Конечно, это было время хаоса и большой человеческой драмы, но вместе с тем именно тогда появились большинство медийных и культурных институций, которые работают до сих пор. Такие периоды в истории очень редки и оттого особенно ценны.

Сейчас кажется, что «НЛО» было всегда и на нем выросло уже несколько поколений, но надо сказать, что, когда я его создавала, оно был абсолютно еретическим по своим задумкам и структуре. Все-таки традиционные научные журналы всегда были посвящены какой-то узкой теме, так что издание, которое вбирало в себя одновременно теорию, историю и практику, выглядело непривычно даже для западной славистической мысли и сразу оказалось в центре внимания. А потом из него выросло все остальное — издательство, новые журналы, наши собственные конференции.

В числе прочего мы ставили задачу модернизировать отечественное гуманитарное знание и как-то компенсировать отставание от западной научной мысли — прежде всего в том, что касается языка и инструментария. Нам пришлось с нуля создавать на русском терминологию, которая вполне устоялась в зарубежных исследованиях: это было невероятно сложно — и столь же увлекательно. В итоге спустя 20 с лишним лет можно с уверенностью сказать: начинает складываться российская гуманитарная школа, отличающаяся — как и западная — переходом от жестких дихотомий к социально-философской антропологии.

Если говорить о нынешнем положении дел, то я чувствую, что гуманитарные издания снова оказываются на передовой и политических бастионов, которые раньше могли принять удар на себя, больше нет. Это, на мой взгляд, не очень здоровая ситуация; это в известной степени прессинг. Приходится преодолевать много психологический препятствий — не заниматься самоцензурой, не отсекать авторов, не сужать заранее коридор возможностей и продолжать работать так, как мы работали прежде.

Мы продолжаем запускать новые проекты — в частности, в этом году у нас выходит научно-популярная серия «Что такое Россия: модерная история страны». Это такая попытка вывести академическое знание в зону общественной дискуссии — причем не только познакомить широкую аудиторию с современной историографической мыслью, но и сменить приоритеты у самих ученых: они не хотят писать, видя, что на рынке куда большим спросом пользуются лже- и псевдоисторические сочинения. По-моему, поддержание контакта с обществом должно стать частью профессиональной деятельности, если угодно, социальной миссией историка — как во Франции и англосакоснском мире. Также мы продолжаем работать над полным собранием сочинений Дмитрия Александровича Пригова, а с сентября выпустим параллельную серию — томики карманного формата, рассчитанные на менее подготовленную публику. Неподцензурная, нонконформистская литература советского времени остается в фокусе нашего внимания — тем более что сейчас полным ходом идет ее реактуализация. Выясняется, что как раз в этой послевоенной среде — в стихах Холина, Рубинштейна, Гадлевского, в работах Пивоварова и Кабакова — и вырабатывался новый язык разговора о гуманитарной реальности. И это была не внешняя критика строя, а очень серьезное осмысление драмы советского человека, советского бытия — да и постсоветского, впрочем, тоже.

Ирина Прохорова: «Двухтомник подробно исследует 1990-й — последний год существования советской империи. Этот год оказался ключевым и поворотным в новейшей истории России, предопределив дальнейшее развитие страны. Именно в 1990 году была отменена знаменитая 6-я статья Конституции СССР о монополии КПСС на политическое руководство страной, бурно развивалось многопартийное строительство, по стране прокатилась эпидемия этнических конфликтов, и начался парад суверенитетов республик; возникли новые СМИ и независимый книжный рынок, завершался краткий век кооператорства и зарождался крупный бизнес, открылись первые частные галереи, и художественный андерграунд стал мейнстримом; распался Варшавский блок, и произошло объединение Германии, начался массовый туризм и отъезд советских людей за границу; и многое другое. Это энциклопедия позднесоветской цивилизации на грани ее краха, когда умирающий и нарождающийся уклады застыли в хрупком равновесии. В основу проекта положена подробная ежедневная хроника 1990 года; помимо аналитических статей важной частью сборника стали частные дневники той эпохи. Детально описывая 1990-й год на всех уровнях (от трансформации политических элит до тягот повседневной жизни), исследователи приходят к выводу о том, что распад Советского Союза был неизбежен».

«Двухтомник «Ароматы и запахи в культуре», который вышел в «НЛО» в 2003 году, а потом был дополнен и переиздан в 2010-м, — первое в России исследование, посвященное отношениям запахов и повседневной жизни. Я очень рада, что мне посчастливилось познакомиться с этим сборником, составителем которого выступила Ольга Вайнштейн, еще до его выхода, и я даже смогла поучаствовать в нем, сделав совсем маленький перевод рецептов духов и туалетных вод викторианской Англии, которые я нашла в библиотеке. Запах — субстанция эфемерная, ускользающая, и тем не менее она является неотъемлемой частью повседневности. В сборнике этот феномен рассматривается с точки зрения разных дисциплин: биологии, антропологии, лингвистики и других. Восприятие запаха так же исторично, как и восприятие цвета. В конечном итоге каждая эпоха сама для себя определяет, как пахнет счастье».

«Профессору Стэнфордского университета Хансу Ульриху Гумбрехту удалось прикоснуться к прошлому, возвращая нам восприятие его повседневных реалий: бары и бокс, огромные кинотеатры-дворцы и лифты, автомобили и аэропланы, коррида и кинозвезды, джаз и триумфальное «воскрешение» фараона Тутанхамона. Его книга одновременно напоминает словарь, описывающий множество отдельных лексических единиц, из которых состоял язык межвоенной эпохи, и грамматику, показывающую, каким образом из этих единиц складывался общий облик времени. Глядя на историю сквозь ее географию, перемещаясь между Берлином и Буэнос-Айресом, между Парижем и Нью-Йорком, Гумбрехт показывает, как повседневная жизнь Испании и Италии, Франции и Латинской Америки, Германии и США определяла интеллектуальную сцену этих стран, а также то, как культурные события и процессы влияли на содержание повседневности. Читатель этой изысканной по композиции книги может выбирать самые разные маршруты, следуя от одной темы к другой и постепенно погружаясь в заботы, развлечения и образ мыслей тех, кто жил в 1926 году. Результатом таких челночных движений, создающих живую ткань истории, становится ощущение непосредственной встречи с другой эпохой».

«Я очень люблю обсуждать со своими студентами то одну, то другую главу этой замечательной книги, чтобы они могли воочию увидеть, как исследователь, отправляясь от какого-то малозначительного на первый взгляд источника или известия, выстраивает захватывающее интеллектуальное расследование, которое завершается важным и много меняющим в наших обыденных представлениях выводом. Вот, например, мемуары бывшего ученика частной типографии, где он рассказывает о том, как однажды ночью ученики жестоко истребили всех окрестных котов, включая и любимую кошку хозяйки: восстанавливая шаг за шагом картину социального и экономического положения типографских учеников, описывая символический статус кошки в простонародной культуре и связанных с ней календарных обрядов, Дарнтон подводит нас ни много ни мало к выводу о том, что в предреволюционной Франции не существовало никакого широко понимаемого «третьего сословия» — ученики одновременно враждовали с подмастерьями и хозяевами, хозяева с подозрением относились и к подмастерьям, и к ученикам, и единственным способом выпустить пар для самых бесправных оставались шутовские представления и паясничанье. Столь же увлекательно Дарнтон рассказывает о том, как французская полиция следила за парижскими писателями, в том числе и самыми известными, или о том, как причудливо порой воспринимались сочинения Руссо его первыми читателями».

«Вступив на престол, Николай I сразу же, в 1826 году, создал корпус жандармов и руководящее им III отделение императорской канцелярии. Он царствовал 30 лет (дольше всех из Романовых-мужчин после Петра I), и ровно 30 лет писал донесения в III отделение Фаддей Булгарин. В книге их собрано более трехсот (кропотливая работа А.И.Рейтблата, сделавшего Булгарина одним из «фирменных» авторов «НЛО»). Ранее была известна лишь малая часть — доносы на Пушкина и других писателей, обличение вольнодумного «лицейского духа» и т. п. Самое интересное: подавляющее число агентурных записок посвящены сиюминутной чепухе: главная их тема — это обозрение «толков и слухов, которые носились в городе», сигналы о чиновничьем мздоимстве и произволе, о карточных шулерах и брачных аферистах, пьяных бутошниках и устроивших потасовку в служебном помещении обер-секретарях. А вы думали, чем занимается тайная полиция?»

Илья Калинин: «Тезис о том, что Россия — это страна, которая сама себя колонизирует, принадлежит еще Василию Осиповичу Ключевскому. Заслуга Александра Эткинда состоит в том, что благодаря этой книге старый аргумент приобрел характер содержательно насыщенного, теоретически обоснованного и исторически увлекательного повествования. Пространство внутренней колонизации определяется Эткиндом как причудливое переплетение истории, географии и политики. Постепенное разрастание Российской империи делало это переплетение все более сложным, складчатым и тугим. Различные уровни неравенства и подчинения, пронизывающие отношения между метрополией и периферией, между европеизированной культурой меньшинства и традиционными культурами большинства, между технологиями и ресурсами, между мужчинами и женщинами, накладываясь друг на друга, задавали специфику имперского опыта России. Представленное в книге описание этого опыта состоит в постепенном распутывании узлов, образовавшихся в результате этих переплетений. Переходя от классических литературных сюжетов к практикам административного управления, от экономических параметров к формам исторического воображения, от политического порядка к структурам научного знания и философского мышления, Эткинд создает то расходящееся, то сходящееся множество аналитических сюжетов, мало уступающее по сложности их предмету».

Сергей Панов: «Редкий случай: обширные и художественные мемуары полтора века пролежали (конечно, на виду: в главной библиотеке и музее столицы) неизданными. А в них — о Пушкине, о Жуковском, о Погодине, славянофилах; сцена и закулисье московского театра 1820-х, изнанка журнальной жизни, десятки анекдотов, Наполеон в Москве. Не меньше восхищения вызывает самоотверженный труд редакторов мемуаров — Е.Ляминой, К.Боленко, Т.Нешумовой. Более 500 страниц были не просто переписаны (шариковой ручкой, в эпоху доноутбуковскую), расшифрованы, но и сверены по двум рукописным редакциям. А огромный комментарий — это первоклассный путеводитель по русской истории и культуре 1810—1840-х годов (заметьте: и все без Google!)».

Ирина Прохорова: «Это поразительная по полноте и честности летопись самого драматичного периода российской истории ХХ века. Любовь Васильевна Шапорина вела дневник с 1898 по 1967 год, прослеживая трагическую судьбу своего поколения, которое вступило в жизнь с утопическими надеждами на переустройство общества и завершало свой путь полным разочарованием в идеалах юности. Шапорина была высокообразованным и творческим человеком (художницей, переводчицей, создательницей первого в Советской России театра марионеток), поэтому в круг ее знакомых и друзей входили Анна Ахматова, Алексей Толстой, Дмитрий Шостакович, Мария Юдина, Николай Тихонов и многие другие выдающиеся личности того времени. Дневник можно по праву считать энциклопедией советской жизни: в нем содержится ценнейшая информация и критические размышления автора о политических и экономических потрясениях эпохи, о религиозных преследованиях, массовых репрессиях, тяжелом быте, блокаде Ленинграда — но также и об интенсивной литературной и художественной жизни, об упорной борьбе за сохранение человеческого достоинства перед лицом тяжких испытаний».

Мария Майофис: «В этой книге петербургский историк Евгений Анисимов попытался описать феномен политического преступления — как его квалифицировало, расследовало и наказывало российское государство XVIII века. Огромная работа, проведенная Анисимовым с архивными и опубликованными источниками по истории этого периода, основывалась на простом, но важном допущении: нет никакого заранее данного и навечно установленного определения политики и государства — правители и законодатели решают этот вопрос сообразно с тем, что считают священным, не подлежащим обсуждению и, наоборот, представляющим опасность. Анисимов изучил работу органов политического сыска и подробно описал как хорошо знакомые нам по истории XIX–XX веков институты, ответственные за сферу преступлений и наказаний (донос, допрос, расследование, вынесение приговора, тюремное заключение, конфискацию имущества, ссылку и казнь), так и специфические институты XVIII века — например, такие, как опала. Книга не случайно называется «Дыба и кнут»: в ней немало описаний разных типов насилия, применявшихся к бесправным обвиненным и заключенным».

Ирина Прохорова: «Это первый роман Дмитрия Александровича Пригова, центральной фигуры московской концептуальной школы и — шире — российской художественной креативности второй половины ХХ века. Пригов оставил свой след практически во всех видах искусства — его недаром сравнивают с ренессансными культурными героями, особенно с Данте Алигьери. Все многообразие своего творчества Дмитрий Александрович подчинил единой сверхзадаче — создать современную «Божественную комедию», то есть описать трагическое бытие человека ушедшего столетия. «Живите в Москве» — это иронический эпос о парадоксах советской цивилизации. По мысли автора, советский космос подобен средневековой картине мира: он опрокинут в мифологическое время, в нем поток исторической памяти уступает место вращению по концентрическим кругам извечных идеологем. Москва предстает метафорой этой вселенной, центром мировых катаклизмов, где с трудом выстроенная цивилизация регулярно разрушается до основания, а затем воспроизводится новым поколением людей, но по тем же ментальным лекалам».

Мария Майофис: «Расспросите людей гуманитарных профессий, принадлежащих к возрастной когорте 40+, об их самых любимых, настольных русских художественных книгах конца 1990-х — начала 2000-х, и вам обязательно назовут «Записи и выписки» Михаила Леоновича Гаспарова — историка античной и русской литературы, стиховеда, переводчика и, как это стало понятно только в последнее десятилетие его жизни, замечательного писателя. Много лет подряд Гаспаров заполнял записные книжки и тетрадки — это была совсем не сюжетная проза, а маленькие фрагменты, такие привычные в жизни любого человека, постоянно работающего с литературными источниками: цитаты из писем и дневников писателей и даже из научных трудов — а также умозаключения по этому поводу. Эти фрагменты поданы как словарные статьи в энциклопедическом издании и выстроены по алфавиту: за этой простой, на первый взгляд, формой стоит очень кропотливая работа по классификации и осмыслению прочитанного и выписанного. «Словарные статьи» перемежаются записями собственных снов, автобиографическими фрагментами о детстве и университетских годах, воспоминаниями об известных ученых. Как ни странно, эти разрозненные и разножанровые тексты, вступая в диалог, формируют единый поток лирической прозы о трагической внутренней жизни современного интеллектуала».

Ирина Прохорова: «Государственная академия художественных наук (ГАХН) — уникальная научно-культурная институция, возникшая на стыке Серебряного века и авангарда, — представляет собой одну из самых ярких страниц истории российской гуманитарной науки ХХ столетия. Академия была основана в 1921 году в Москве как «высшее исследовательское учреждение, имеющее целью всестороннее изучение всех видов искусств и художественной культуры». За неполные десять лет своего существования она сложилась в крупнейший исследовательский центр, программой которого стало новое определение наук об искусстве и синтез эстетической теории с художественным опытом. В создании и развитии академии принимали участие ведущие художники и искусствоведы, литературоведы и философы, деятели музыки и театра. В 1930 году академия была фактически разгромлена, многие ее сотрудники арестованы, и память об этом уникальном проекте была предана забвению. Собранные в двух томах аналитические статьи о ГАХН, а также архивные материалы, связанные с деятельностью академии, впервые дают представление о масштабе и интенсивности интеллектуальных поисков по созданию новой гуманитарной науки».

Сергей Панов: «Одна из самых сильных по гуманитарному влиянию книг рубежа веков. Зорин показывает сотворчество в разработке идей эпохи правителей, приближенных к ним интеллектуалов и писателей и при этом не стесняется почти всегда отводить поэтам наиболее скромную роль — рупора-пропагандиста или «эоловой арфы», оживляемой дуновением с властных вершин. Сюжеты книги активно пошли в массы: «греческий проект» Екатерины II, историософия Священного союза, да и триада «православие — самодержавие — народность» прибавили популярности в ученых трудах и дебатах — как и некоторые «маргинальные» фигуры (баронесса Крюденер) и отдельные положения («русскую народность Уваров списал у немцев»), которые, отзываясь порой искаженным эхо, разлетелись очень широко. При этом сам автор трактует сюжеты отнюдь не в вульгарном смысле — оттого в главе «Эдем в Тавриде» точнее и глубже, чем у всех политологов, объясняется, почему спустя 230 лет Россия вновь присоединила Крым».

Илья Калинин: «Эта книга вот уже почти сорок лет производит эффект новизны, сохраняя интеллектуальное обаяние, свойственное молодости. Написанная в качестве кандидатской диссертации еще в конце 1970-х годов, работа Паперного втягивает в свою орбиту все новые и новые поколения гуманитариев. Первоначально это был узкий круг тех, к кому могла попасть машинописная рукопись диссертации или самиздатовские публикации ее отдельных глав. Затем к ним присоединились читатели книги, вышедшей в 1985 году в издательстве «Ардис». Наконец, в середине 1990-х эта книга пришла к российскому читателю (в данный момент в «НЛО» расходится ее четвертое издание). Обозначив авангардную и сталинскую культуры как Культуру Один и Культуру Два, Паперный сумел на материале советской архитектуры описать не только противостоящие формальные признаки двух эпох, но и константы культурного сознания, сменяющие друг друга на протяжении русской истории Нового времени. Заполняясь постановлениями партии и правительства, архитектурными проектами, дискуссиями на страницах специализированных журналов, поэтическими образами и повседневными практиками, реконструированный Паперным концептуальный каркас позволяет увидеть внутреннее единство культурно-исторической оптики в мозаичном калейдоскопе намеренно разнопорядкового материала. Опираясь на систему противопоставлений (движение — неподвижность, вертикаль — горизонталь, время — вечность, растекание — затвердевание и так далее), Паперный создал работающую модель описания, наделяющую жесткий структуралистский подход пластичностью и динамизмом метафорических сближений. Возможно, именно в этом сочетании и кроется секрет не выветривающейся со временем аналитической привлекательности его книги».

Сергей Панов: «Энциклопедические очерки о 350 литературных обществах, кружках, салонах двух столиц — от широко известных («Цех поэтов», «Бродячая собака», «Гилея», «среды» на «Башне» Вячеслава Иванова) до практически забытых и эфемерных («Марсельские матросы», «Эспера», «Фиас», «Литературные полунощники»); когда существовали, кто бывал, где собирались, чем занимались (ох, сильны были на выдумки русские модернисты); с фрагментами воспоминаний и библиографией, портретами и афишами. Проект начинался в 1990-е как коллективный; немецкий исследователь свой временной отрезок (четверть века!) сделал, российские коллеги, как водится, — нет. Продолжим?!»

Людмила Алябьева: «Наверное, моя самая любимая книга в серии «Библиотека журнала «Теория моды» — это «Люди в черном» Джона Харви. Эта монография — прекрасный пример исследования на тему моды, сделанного на стыке дисциплин. Джон Харви — филолог-англист, и написанная им книга погружает читателя в мир «литературной» одежды, окунувшись в который начинаешь по-другому смотреть на знакомые, казалось бы, художественные произведения. Харви важно все: не только цвет и крой платья героини, но и каждая «случайная» складка или оборка. Культовый черный цвет рассматривается им со всех сторон, открывая все новые смыслы. Равное по силе исследование цвета можно найти разве что у известного французского историка Мишеля Пастуро».

Илья Калинин: «Сочетая антропологию, теологию, классическую филологию, политическую философию и провоцирующую интеллектуальную интонацию, Рене Жирар создал одну из классических скандальных теорий, ставящих под сомнение устоявшиеся аксиомы академической науки. Современное общество не хочет узнавать себя в той картине, которую он создает, обнажая насилие в качестве учредительного жеста, лежащего в основании любого социального порядка. И речь не о том насилии, которое община или государство направляют на преступника, нарушившего закон. Речь о насилии, которое совершается над невинным затем, чтобы закон утвердить. Невинная жертва, или козел отпущения, концентрирует в себе всю ненависть группы, обвиняющей его в своих бедствиях. Им может быть чужак, еретик, ведьма, еврей, монарх или террорист. Главное: для того чтобы общество не уничтожило само себя, должна пролиться «малая кровь», вновь возвращающая ситуацию к точке покоя, за которой может последовать сакрализация только что принесенной жертвы. Тексты культуры — от мифологии до истории — переполнены этими скрытыми сюжетами. Жирар пытается научить нас их читать. Упорное сопротивление этим попыткам можно оценить как убедительное подтверждение его правоты. И в этом смысле значение книги выходит далеко за пределы академической науки, повышая нашу чувствительность к тому внутреннему насилию, которое пронизывает повседневную воспроизводимость социальной ткани».

Людмила Алябьева: «Облаченные в мечты: мода и современность» Элизабет Уилсон — одна из первых научных монографий о моде, которая вышла больше 30 лет назад, в 1985 году. Эта книга — основа любой «модной» библиотеки, без которой невозможно представить себе научные исследования феномена моды, в состоятельности которых, к сожалению, некоторые все еще сомневаются, особенно у нас. Когда я слышу о подобных сомнениях, всегда вспоминаю слова Уилсон: «Презрение к «легкомысленной» моде — не что иное, как поза, причем самая легкомысленная из всех, что мне известны».

Сергей Панов: «Два выдающихся историка литературы, люди дореволюционной формации (один только что «отмотал десяточку» на Колыме), с ужасом следят за погромом культуры и деградацией общественной жизни в последнее сталинское десятилетие. Торжествует казенный патриотизм, шельмуют «компаративистов» и «формалистов», уничтожают «космополитов». В науке, которая для обоих корреспондентов — содержание и смысл жизни, заправляют «гангстеры». Но сильнее всего этого, сильнее увольнений и болезней — доверительный эпистолярный диалог двух ученых о главном: о своем научном труде, о поисках и открытиях, которыми они только и могут сопротивляться давлению времени. Комментарии к письмам, подготовленные К.М.Азадовским, существенно умножают исторические свидетельства; академичные по форме, часто они безжалостны по сути — спустя полвека «гангстеры» дождались аутодафе».

Людмила Алябьева: «Не только запахи и цвета являются социальными явлениями, «производимыми» обществом, которое их определяет, наделяет смыслами и ценностями, кодифицирует и регламентирует, — то же касается эмоций, что весьма виртуозно продемонстрировал в своей работе «Появление героя» Андрей Зорин. Автор выделяет так называемые эмоциональные матрицы, набор которых не остается неизменным и всегда зависит от социальных, гендерных и возрастных конструкций. Эмоциональный репертуар персонажей и читателей пьес Расина и Кальдерона будет сильно отличаться от стандартов чувствования писателей и читателей эпохи романтизма, а между их культурными кодами и наборами жизнетворческих сценариев может быть никак не меньше различий, чем между синим покровов Девы Марии и синим фрака Вертера».

Илья Калинин: «Именно эта книга стала одной из первых, сделавших «Новое литературное обозрение» именем не только журнала, но и издательства. Игорь Павлович Смирнов, начавший свою академическую карьеру в Институте русской литературы (Пушкинский дом) и тесно связанный с ленинградским андеграундом 1960–1970-х годов, в начале 1980-х уехал из СССР в ФРГ, а к началу 1990-х стал одним из немногих русских филологов, чьи занятия отечественной литературой носили ярко выраженный теоретический и междисциплинарный характер. «Психодиахронологика» вышла в тот момент, когда об истории как о чем-то обладающем внутренней логикой и структурной последовательностью говорить было не принято. История была дискредитирована или как царство «больших» и уже потому авторитарных нарративов, или как проект, окончательно завершившийся победой либерализма. Применительно к науке о литературе история стала уделом отдельных и не связанных между собой фактографических исследований и эмпирических комментариев. История распалась — как ядерный реактор, из которого вынули графитовый стержень. На этом фоне появление книги, амбициозно синтезировавшей психоанализ, логику и историю культуры, производило сильное впечатление. Психическое, логическое и историческое обретали единство благодаря общему для них механизму замещения, с помощью которого воображение, мышление и культура преобразуют заданную им действительность, обретая таким образом власть над самими собой и окружающим миром. Развертывание же литературного процесса описывалось как смена доминирующих в тот или иной момент способов преобразования данного в желаемое».

Ирина Прохорова: «Сборник эссе бакинского интеллектуала, эмигрировавшего в 1990 году в Израиль, — своеобразная эпитафия советской империи и порожденной ею литературе. «Расставание с Нарциссом» стало главной культурной сенсацией 1997 года и лауреатом сразу двух конкурирующих друг с другом литературных премий тех лет: «Русского Букера» и «Антибукера». «Эта книга написана под знаком утраты: обширный цикл, или эон, русской литературы ХХ века от авангарда и социалистического реализма до соцарта и концептуализма завершился, не оставив взамен ничего, кроме растерянности», — вот характеристика самого автора. Гольдштейн использует для описания советского культурного универсума яркую мифологическую метафору: образ Нарцисса, любовно склонившегося над своим отражением в водном зеркале империи. «Это была нарциссически собой упоенная, абсолютно самодостаточная литературная цивилизация, духовно исключительно интенсивная, которая в какой-то момент не смогла выдержать собственной красоты», — так объясняет он одновременный распад российской имперской государственности и культуры. Блестяще написанные эссе о писателях советской эпохи стремятся воссоздать стереоскопический образ затонувшей советской имперской Атлантиды».

Людмила Алябьева: «Как раз историчности цвета посвящены «цветные» монографии Мишеля Пастуро, первая из которых обращена к синему и первой же была переведена на русский язык и опубликована в серии «Библиотека журнала «Теория моды». За ней последовал «Черный», готовится к публикации «Зеленый». Уже в «Синем» Пастуро не только продемонстрировал, что цвет вовсе не природное явление, но социально-культурная конструкция, которая сопротивляется любой попытке обобщения (вроде розовый для девочек, а голубой для мальчиков), кроме анализа. И первым, что попадает в фокус внимания историка цвета, оказываются ткани и одежда, а вместе с ними — техники окрашивания и красители, товарообмен и коммерция, классовые различия и статусные игры, эстетика и идеология и многое другое, что неизбежно влияет на судьбу цвета и на связанные с ним в разные эпохи смыслы».

Мария Майофис: «Эта книга рассказывает о том, как в Европе XVII и XVIII веков понималась и изображалась верховная (королевская) власть. Фактически этот 800-страничный труд последовательно отвечает на вопрос о том, почему во Франции, некогда почитавшей власть короля святыней, а его тело — неприкосновенным, стала возможной публичная казнь монарха в 1793 году. Ямпольский предлагает здесь целую серию гипотез, весьма далеких от известных нам исторических объяснений про «третье сословие», «высокие налоги» и «пирожные вместо хлеба». Вместо этого нам предстоит погрузиться в историю философии, изобразительного искусства, театра, повседневных практик. Мы узнаем, что в истории человеческих представлений о государстве-Левиафане очень важным фактором оказывается произошедший в середине XVII века упадок мышления аналогиями, устанавливавшего связь между божественным и земным и наделяло особым значением тело короля, которое должно было нести на себе печати небесных откровений. Как только утратили власть аналогии, монарха стали воспринимать как воплощение чистой абстракции — божественного закона. На смену непосредственному, физическому присутствию короля пришли его изображения — на портретах великих художников или на монетах. Не буду превращать эту аннотацию в спойлер и портить вам удовольствие: почитайте книгу Ямпольского и узнайте о том, как дальше происходили трансформации идей и образов и как в конце концов французы дошли до событий января 1793-го».

Мария Майофис: «Это первое на русском языке отдельное книжное издание эссе знаменитого британского либерального философа Исайи Берлина, о котором российский читатель знает прежде всего из комментариев к «Поэме без героя» Анны Ахматовой. Эссе Берлина — это школа ясности мысли и ясности изложения. По ним можно учиться и логике, и риторике, и тому, насколько выраженным должно быть присутствие авторского «я» в философском тексте. Берлин показывает нам, как можно говорить о русских писателях XIX века или о таких идеологических феноменах современности, как национализм и марксизм, если твой главный идеал — человеческая свобода и уважительное, бережное отношение к каждому человеку, населяющему этот мир.

Для меня эта книга имеет особое значение: я курировала заказ и редактуру включенных в нее переводов, а саму литературную редактуру осуществляла Наталья Леонидовна Трауберг. День за днем я просматривала и вносила в файлы ее обширные пометки на страницах черновых редакций переводов — и это была лучшая редакторская школа, которую я когда-либо проходила. Что уж говорить о ее интереснейших рассуждениях о Берлине, Честертоне, о том, как английская либеральная мысль должна зазвучать по-русски, — сейчас приходится только сожалеть, что я не записывала сразу по памяти все, что тогда услышала».