— Вы довольно давно живете в Америке. Что, на ваш взгляд, изменилось там на психологическом уровне с ноября-2016 — и в эмигрантском кругу, и в обществе в целом?
— Как известно, в обществе произошел определенный раскол по поводу Трампа. Но это, кажется, какой-то мировой тренд. В развитых обществах возникает примерно по две партии, каждая из которых слепо верит в определенный «пакет истин», полагая его абсолютной догмой, и не желает ничего слышать и знать о людях, думающих иначе. И вот по некоторым поводам этот синдром возникает в России, и, например, в Израиле, и в Европе, и этому способствуют социальные сети, которые подталкивают человека интересоваться только тем, что он уже знает, и входить в контакт только с теми, кто обо всем думает как он, и полностью дискредитировать, дегуманизировать своих оппонентов. Это все предлагается понимать как якобы глубокий философский или нравственный выбор. И кто его не делает, того тычут жупелом конформизма, эскапизма и так далее. Но независимых, интеллектуально добросовестных людей, к счастью, никто не отменял.
— Чувствуете ли вы, как меняется (если меняется) ваше отношение к России, когда вы смотрите на нее из-за границы — и когда наведываетесь сюда лично?
— Это просто два разных модуса восприятия — изнутри и снаружи. Они как-то сосуществуют. И мне с моим образом жизни и родом занятий, собственно, ни разу не приходилось оставить Россию так надолго, чтобы ее образ стал для меня каким-то совсем уж размытым или абстрактным. И поэтому если даже оптика периодически меняется, то это относится только к оттенкам, нюансам, а не к единому целому — и такая смена оптики расширяет, обогащает спектр различных оттенков восприятия; это позволяет время от времени, так сказать, открывать заново не то чтобы вот прямо Россию в целом, но по крайней мере, скажем, Москву или какие-то другие места. И это в творческом плане тоже очень полезно.
— Какой последний внутрироссийский сюжет вас всерьез взволновал: реновация, парк «Зарядье» или, быть может, памятник Калашникову?
— Московское центральное кольцо. Это мое главное московское впечатление последних лет. Всегда любил метро, предвидел во сне новые линии, радовался каждой новой станции, с интересом в какой-то момент читал Глуховского и так далее. МЦК близко мне по энергетике. Каждая поездка на нем как-то бодрит и вдохновляет. Оно напоминает берлинский S-Bahn или парижский RER, но есть в нем и тот самый пресловутый особый отпечаток, который мне нравится, поскольку я всегда был и остаюсь москвичом. Но хочется и пофантазировать о более удобных пересадках с некоторых станций МЦК на московское метро.
— Весной вы участвовали в организации музыкального фестиваля JetLAG, куда приезжали «Аукцыон» и Федор Чистяков. Что это такое?
— JetLAG — уникальный фестиваль хорошей музыки самого широкого спектра. Это один из немногих в Америке фестивалей европейского формата, для которого характерно многообразие стилей и жанров. При этом его аудиторией является не только русская диаспора, но и американская и канадская публика, особенно молодежь. За десять лет нашими гостями были Леонид Федоров и Владимир Волков, «Крузенштерн и пароход», премьерный состав мюзикла «Норд-ост», «Серебряная свадьба», Ольга Чикина, Михаил Башаков, Умка, «Станция «Мир», Алексей Плюснин, Фрэнк Лондон, Майкл Алперт, Дэниел Кан, Кен Хенсли из легендарной Uriah Heep и многие другие. JetLAG объединяет представителей разных вкусов, поколений, языков и культур, эпох, если угодно. И очень примечательно и в своем роде символично, что такую специфическую нишу в США занял именно русский фестиваль.
— Вы говорили, что ведете мастер-классы и лекции-концерты. Что на них происходит — вы учите написанию песен, игре на музыкальных инструментах?
— Иногда это воркшопы по сонграйтингу — или, кому не по душе этот новейший англицизм, по песнописанию. Иногда это беседа о роли иноязычного слова, многоязычности, переводов и переложений в песнях — весь этот спектр феноменов я называю «спелл-арт». Бывают и другие темы: например, недавно на фестивале «Метафест» в Самаре мне предложили поговорить о религиозной, метафизической теме в песнях и о том, как она — в определенных жанрах — может сочетаться с игровым началом. Лекция называлась парадоксально — «Куплеты про Бога». Мы говорили о полуюмористических, полудидактических песнях-притчах, в которых в забавной форме предлагается подумать о довольно серьезных и глубоких вещах. Этот жанр идет от Средневековья, но у меня он тоже встречается.
— А что с вашими филологическими работами: планируете ли вы продолжать исследование творчества Владимира Короленко — или хотите переключиться на какого-то другого автора?
— Когда я в свое время, после защиты диплома, выразил своему научному руководителю, Николаю Ивановичу Либану, по сути открывшему мне имя Короленко, свои сомнения по поводу аспирантуры, он твердо посоветовал мне туда поступать, а на вопрос, какой темой мне лучше там заниматься, не задумываясь сказал: «Конечно, Короленко! Вы ведь только его читали, правильно?» Имелось в виду, что только у этого автора я прочитал или по крайней мере обязан был прочитать все или почти все, включая тексты мемуарные, эпистолярные, публицистические. Это замечание Николая Ивановича по-прежнему актуально, никакого другого автора я не читал более подробно, поэтому первая научная монография, по логике, должна была бы быть про Короленко. Тем более этот автор по-прежнему ждет актуальной интерпретации. Другое дело, планирую ли я этим на самом деле заниматься. Сегодня не занимаюсь, а завтра — завтра будет видно.
— Вы не только перекладываете на музыку стихи поэтов Серебряного века, но исполняете песни социалистов и бундовцев начала XX века. Что для вас Русская революция 1917 года — и почему, на ваш взгляд, о ней так мало говорят в 2017-м?
— Говорят мало, хочется думать, из воздержания, из мудрости какой-то. Одно дело знать и как-то осмыслять историю своей страны и всего мира — другое дело жить прошлым, играться с его тенями и жупелами, тем более кидаться ими друг в друга. Последнее — соблазн, который только мешает первому. Видимо, все-таки в целом общество в глубине души это понимает — даже если не всегда ведет себя соответственно. Поэтому какая-то определенная аскеза — если она здесь имеет место — вызывает у меня только самое большое сочувствие. Это дисциплина ума, совести и вкуса. Что не отменяет важности исторических тем, традиций, пронизывающих нашу литературу, культуру.
В 1917-м произошел все-таки какой-то исторический перелом, и наше дело сейчас не ставить ярлыки, а посмотреть, как и где это касается каждого из нас, хоть даже косвенно, через искусство, и в чем конкретно состоит наша — лично твоя, лично моя — задача. Подойти к этому практически и творчески. И вот, кстати говоря, я собираюсь участвовать 7 ноября в мини-фестивале «Белым по-черному», посвященном современной рефлексии о Русской революции, в рамках ежегодного социокультурного проекта Свято-Елисаветинского монастыря «Альтернативный понедельник». Этот фестиваль проходит в арт-пространстве «Верх» в Минске. Мы привозим туда философское кабаре «Русское Богатство», вот эти самые песни на тексты Серебряного века. Кстати, этому нашему совместному проекту с Аленой Аренковой в это время как раз исполняется 10 лет — самое время отметить.
— Вы снимались в «Пыли» Сергея Лобана, играли вместе со Шнуровым в «Звездном ворсе». Зовут ли вас в кино сейчас?
— Я также снимался в свое время и в телесериале «Светские хроники» Валерия Зеленского, в «Коротком замыкании» Кирилла Серебренникова, в массовой сцене фильма «Царь» Павла Лунгина. В последние годы играл в документальном фильме «Странствующая муза» Тамаша Вормсера и в некоем своеобразном мокьюментари венгерского режиссера Чабы Берецки «Исход души» об интернациональном супербенде «Братья Назаровы», участником которого тоже являюсь. Все это, за малым исключением, камео — снимаюсь в роли себя. Но и другие роли интересны. Если еще позовут — приду.
— В 2012 году вы были на «Минуте славы». Зачем вам тогда это понадобилось?
— Мне позвонили оттуда и спросили — я ведь, наверное, хочу выступить на «Минуте славы»? А я не знал, что это за передача, — сначала думал, что это ток-шоу. Когда разобрался, подумал, что это в любом случае будет отличный ролик для песни «Остров, где все есть» на Первом канале — почему бы и нет! И это дало возможность публично подчеркнуть мой специфический стиль фортепианной игры: я сразу сказал, что позиционироваться буду не как автор песен, а именно как необычный пианист! На мою манеру играть мало обращали внимания, а после «Минуты славы» это стало мемом.
— Признаюсь, что недостаточно хорошо представляю себе на сегодняшний день, что это за передачи. Может быть, что приду. Но вряд ли, потому что в последнее время все меньше хочется и все меньше получается быть говорящей головой. Скорее я поющая голова.
— Свой способ познания культуры вы назвали «вбор» — в противоположность выбору, то есть неизбежному исключению. Что попало в орбиту вашего внимания в последнее время? Видели ли вы баттл Оксимирона и Гнойного?
— Смотрел отрывки, чтобы хоть как-то быть в теме. Но все-таки не сильно разбираюсь в этой поэзии. Да и вообще в поэзии. Ясно, что это какой-то вид импровизационной поэтической читки, подразумевающей наличие зрителя; там используются фигуры агрессии. Довольно энергично, но я не так хорошо знаю эту субкультуру, этот контекст, чтобы мог головой о них судить. А сердце как-то мало отзывается.
— На концертах вы исполняете тему из сериала «Прослушка», который называете великим. А как вам современное ТВ? Видели ли вы новый «Твин Пикс»?
— Вы будете смеяться, но и старый не смотрел пока что, только понаслышке знаю: «Кто убил Лору Палмер?» А кто убил-то ее, да и вообще — убили или нет на самом деле, так и не знаю. Придется, видимо, сначала посмотреть старый «Твин Пикс», потом фильм про самого этого Линча, а уж потом и новый можно включить. Надеюсь, это когда-нибудь получится.
—Вы пропагандируете еврейскую культуру, будучи при этом православным. Как добиться религиозной гармонии в обществе, которое страдает от действий «Христианского государства» и «Исламского государства» (организация запрещена на территории РФ. — Прим. ред.) разом?
— Ой, ну неужели кто-то может всерьез ожидать, что я вот сейчас возьму и с умным видом отвечу на этот вопрос? Как добиться религиозной гармонии? Да откуда я знаю. Тут целые консилиумы, так сказать, докторов наук из века в век собираются и ничего не говорят — а откуда «молодежный акын» должен знать? Все, что я могу сказать, я сказал в песнях — это самая адекватная для меня форма разговора о таких вещах. Может, наше искусство немножко способствует гармонизации. Но не надо увлекаться этими мыслями. Если даже оно и способствует в какой-то степени, то в ничтожной, микроскопической, хотя и эта долька тоже важна. А фантазировать о чем-то большем, об эдаком Катарсисе с большой буквы — это, конечно, утопия.
— В последние годы вы стали избегать мата в песнях. Почему? Что вы думаете о юридических способах регулировать его употребление — в медиа и повседневной жизни?
— Ограничение вот этой табуированной, экспрессивной лексики в медиа и в публичной повседневной жизни, как мне думается, вполне правильная вещь. В определенных форматах эту лексику надо забибикивать. Уважать права людей, которые не хотят ее слышать или чтобы ее слышали дети, и так далее. Когда я употреблял эти слова в ранних песнях, на это, видимо, был какой-то внутренний и внешний запрос, связанный с цайтгайстом, духом времени в высоком смысле слова, может быть, с каким-то этапом в развитии языка искусства, определенных его жанров — но одновременно с каким-то этапом моей личной биографии и истории моего поколения. На субъективном уровне эти слова как бы просились в строку, я чувствовал себя обязанным поставить их на свое место. А сейчас они не просятся.
— А что вообще происходит с русским языком последние 8, скажем, лет? Какой писатель — или, может быть, артист — тоньше других чувствует эти изменения?
— Восемь лет — это вообще не срок для определения того, что «происходит с языком». Язык — многотысячелетний организм, жизни одного поколения не хватает на то, чтобы отследить подлинные изменения в нем. А какие-то сленги меняются и менялись постоянно. Тут только успевай отслеживать. Вот недавно появились какие-то новые разговорные формы типа «то-што». Ну, вы понимаете, о чем я говорю. Но это, в общем-то, не так уж и важно. Основное новое влияние — это, наверное, интернет и то, что с ним связано.
— Вы не только автор-исполнитель, но и эссеист. Вы никогда не задумывались о большой прозе — романе, например?
— Задумываться-то задумывался, но у меня не хватает для этого какой-то специфической романной, эпической выпуклости мысли, какого-то вида знания жизни, а также какого-то уровня владения языком. Поэтому моим уделом, скорее всего, являются песенки и эссе. Никогда не говори «никогда» — кто знает, вдруг дело дойдет и до романа. Если да, то, думаю, скорее всего, в соавторстве.
