Мэт Коллишоу: «Войны, катастрофы как будто приводят в восторг, заставляют нас чувствовать»

— После всего внимания, что было приковано к вам в 90-е, да и сейчас по-прежнему ощущается, как вы чувствуете себя — немного стареющей рок-звездой?

— Честно говоря, мне больше нравится находиться за сценой — и в тишине. Это может прозвучать странно, потому что я начинал заниматься искусством именно оттого, что мне нравилось общаться с людьми, но не меньше я ценю и тишину. А в искусстве, кроме того, тебе не так-то часто нужно светить лицом: ты представляешь работу на публику — и дальше она говорит за себя, ты редко присутствуешь рядом. Но в одном вы правы: для большинства моих художников поп-музыка была не менее важна, чем искусство. Нас воспитал Дэвид Боуи, мы выросли на Sex Pistols — и их сильная визуальная культура стала частью нашей. Многие из них крепко дружили с художниками, и как-то так вышло, что они стали для нас отличной ролевой моделью. Оттуда, наверное, у нас и возникла идея, что мы можем вести себя как рок-звезды.

— Когда вы заинтересовались старыми мастерами? Мне кажется, что те работы, которые вы делали в девяностые с YBAYoung British ArtistsУсловное название группы современных британских художников, большинство из которых учились в Голдсмитском колледже в Лондоне. , и сейчас — эти работы будто делали два разных человека. Тогда вы показывали идеальных мальчиков и пулевую рану — сейчас ваши работы говорят прежде всего о внимании к фламандцам.

— Я всегда смотрел на картины старых мастеров: телевизора у меня не было и ребенком так я бежал от реальности — смотрел книги с репродукциями. Конечно, можно рассматривать в журналах рекламу апельсинового сока, но едва ли сможешь делать это долго, а работы старых мастеров можно рассматривать часами. Есть там что-то такое в сюжете и композиции, на что можно смотреть бесконечно. Тогда это меня развлекало, сейчас я сам занимаюсь искусством, и они стали частью моего арсенала. Меня волнует то, как люди воспринимают мир с помощью картинок, и наше представление о мире развивалось последние сотни лет именно благодаря этим большим мастерам. Кроме того, когда я смотрю на них сейчас, я пытаюсь понять что-то универсальное про человечество — что-то, что не менялось с течением времени.

— К каким выводам вы пришли? Знаю, что вы много размышляете о том, почему в искусстве так много пыток, убийства и насилия, даже книгу Стивена Пинкера про это читали.

— Мне это интересно, потому что насилие всегда есть в нашем телевизоре и новостях — как будто у человека есть какая-то странная зависимость от жестокости. И я пытаюсь понять, почему это так важно, почему во всех музеях мира — включая ваши и наши — так много картин, которые изображают жестокость, они нас как будто притягивают и восхищают. Этот странный механизм я и пытаюсь исследовать в своих работах. А Стивен Пинкер, кстати, не думает, что это нездорово — просто необходимо для эволюции.

— Как вы решаете для себя вопрос этики — и думаете ли вы, что у художника есть какой-то долг перед обществом? Наверное, этот вопрос будет связан, прежде всего, с Бесланским проектом, действительно шокирующим.

— Прежде всего, я пытаюсь понять, как работает человеческий ум, как он воспринимает окружающий мир — и как изображения влияют на это. Мне кажется ужасным, что, когда случился тот ужасный инцидент в Беслане, люди как будто получали извращенное удовольствие, потому что им нравится видеть трагедии. Войны, катастрофы как будто приводят в восторг, заставляют нас чувствовать себя живыми. Это как будто такая эволюционно заданная штука: когда в истории происходила опасность, мы должны были быть максимально активны. Я думаю, что мы стали зависимы от этой опасности по телевизору, и мне хотелось создать работу, которая отражала бы этот город до ужаса и разрушения. Я разобрал ту катастрофу, что случилась, и собрал ее по-другому в своей работе. И выставил в галерее: мне кажется, галерея — это идеальное пространство для такого эксперимента, ты отправляешься туда размышлять о статусе изображения, о том, как ты с ним связан. Галерея для меня — такой идеальный форум, чтобы изучать эти моральные дилеммы.

— Ваш дуб поэтически отражает Британию, которая находится в кризисе, а мне хочется вас спросить вот что. «Молодые британские художники» — частью этого большого движения были и вы — бесспорно были реакцией на предыдущий британский кризис, экономический и политический. Почему же сейчас, когда Британия снова в кризисе, не возникает соизмеримого движения в искусстве?

— Я не думаю, что британские художники в целом очень политичны, хотя некоторые бесспорно такими являются, и, определенно, некоторые из круга, в котором я вырос, были такими. Но мне, честно говоря, не кажется особо полезным делать исключительно политическую работу. Почему бы не создать что-то, что может заставить задуматься и даже мыслить немного иначе, начать сомневаться в том, во что твердо верить? Это для меня способ уйти от выражения буквальных лозунгов определенной политической партии — и способ рассказать о состоянии страны более поэтично.

— Мне очень понравилось на лекции ваше описание ощущения работ великих мастеров — что они как вечные боги висят в музеях. Как вы думаете, какое ощущение оставляют работы современных художников?

— Сейчас мы начнем спорить о терминах: когда искусство перестало быть современным — в пятидесятые? Я думаю, что в истории искусства не было резкого перехода между старыми мастерами и новыми, а мне лично нравится искусство на протяжении всей своей истории. Меня волнуют изображения и их власть над нами, а старые мастера работали исключительно с этим: до середины прошлого века искусство, как ни крути, создавалось, чтобы на него смотреть. Современное искусство занято немного другими вещами, оно скорее создает новую реальность: кубизм и так далее больше заняты размышлением о том, как именно наши глаза смотрят, как они создают новую реальность.

— Ваш «птичий» проект, конечно, вызывает ассоциации с «Щеглом» Донны Тарт. У вас самого какая любимая книга об искусстве?

— Все зависит от момента: сейчас я читаю диалоги Дэвида Хокни и арт-критика Мартина Гейфорда об истории изображений — как менялась живопись за последние 700 лет, как оптические иллюзии помогают создавать пространство. С Мартином я буду делать совместный проект и решил прочитать эту книгу, раз уж буду с ним работать, но в любом случае могу ее посоветовать и всем остальным — книга очень хорошая.

— Вы действительно не различаете цвета?

— Действительно. Если вы дальтоник, то не можете управлять самолетом или быть электриком, да и быть художником, наверное, не слишком хорошая идея — я начал заниматься искусством именно со своих рисунков, потому что когда рисуешь, то можно обойтись без цветов. И люди не спрашивают, почему небо у меня фиолетовое, а трава коричневая. Очень долго я не использовал цветов, а потом мне помогли фотография и видео — там все цвета уже есть и не нужно выбирать, зеленый или синий цвет использовать.

— Думаете, это ваше религиозное воспитание и жизнь без телевизора на вас так повлияли — что всю жизнь вы теперь размышляете про власть картинок над нами?

— Да, конечно, я читал книжки и журналы — и пытался оживить картинки в моей голове. Это, наверное, и лежит в основе многих моих экспериментов — когда я пытаюсь в том числе оживить картинки старых мастеров. Когда я был ребенком, то работал разносчиком газет, часто подсматривал в окна — и видел, как по телевизору движутся изображения. Мне это казалось волшебным. Я так хотел телевизор! А мои родители думали, что телевизор может меня испортить, что в нем — дьявольское влияние. Забавно, что мы наделяем эту маленькую коробочку властью, которой там нет, но это тоже заставило меня размышлять о власти изображений.

— То есть для вас искусство — это магия?

— Конечно, потому что вы заставляете людей смотреть на что-то и о чем-то думать. Заставить видеть и думать определенным образом — что это, если не волшебство?

— У меня есть личный вопрос: вам не страшно жить с таксидермистом Полли Морган?

— Ой, она на самом деле милая — только что прислала мне фотографию моего маленького сына. Я ей полностью доверяю и очень ее уважаю: она работает в подвале нашего дома со змеями, дерьмом и кровью, сильными запахами и химикатами, которые приходится применять, чтобы сохранить кожу животного. Это очень тяжелая работа — и точно не самое приятное занятие.

— «Молодые британские художники» изображали в своих работах секс и смерть. Как вы думаете, почему в современном искусстве так мало работ, рассказывающих про любовь? И как бы вы определили — что такое красота?

— Мне кажется, трудно создать картину о любви — это скорее тема для музыкантов. А про красоту я могу сказать одно: совершенно точно, что это неправда. Многие говорят, что это правда, но они врут — и я им не верю. Именно это, кстати, в красоте интереснее всего.