При всем своем знаменитом пренебрежении к условностям исполнительского искусства и общем кустарном строе «Соломенные еноты» всегда играли захватывающе — там присутствовала особенная вязкость драйва, как в примороженной водке. И голос Бориса Усова (ныне Белокурова) — сломанный раз и навсегда голос подростка — звучал в регистрах проповеди и исповеди одновременно.
Будучи маяком самого пронзительного прямодушия, «Еноты» тем не менее отличались эпической скрупулезностью — их песни столь же внятны, сколь и многословны. Это была кропотливая, как подбор шифра, работа по конструированию своего мира, причем поэта в Усове выдает не столько густая метафорика, сколько самые простые строки, вроде «и вот так наступает зима» или «швыряли желтые рубли в Москву-реку».
Если по журналистской привычке задуматься о европейских аналогах, то группой-побратимом «Енотов», вероятнее всего, следует признать The Fall — речь в данном случае не о влияниях либо заимствованиях (хотя идеологические совпадения случались — ср., например, «Сколько сантимов стоит нацистский лозунг?» и «Who makes the nazis?»), но о родственном подходе. Определение, данное на заре восьмидесятых команде Марка Смита — head music with energy, — вполне годится и для изобретенной в начале девяностых группы Усова. Тот же варварский постпанк с идеалами, та же большая поэзия под маской оголтелого и не слишком нуждающегося в аккомпанементе голословия, тот же типаж боевика-ботаника и стиль интеллектуалов пролетариата с их незабудками классовой борьбы. Да и вообще, если посмотреть на фотографии молодых The Fall, создается впечатление, что они сняты в Коньково и соломенная гитаристка Арина — что русская Уна Бейнс.
Песни «СЕ» образуют бесконечно одушевленное пространство, дающее фору всему живому. Здесь мотылек-птеродактиль, кот Джульбарс, нерпы Охотского моря, геральдический лев, православный лемур, ленивец-ревнивец, як-истребитель, сиамский медведь и еще целая Красная книга подобных образов. Животные, в свою очередь, погружены в мир искусств, где поджидают принцесса Мононоке, маргаритки на руинах Эльсинора, Рапунцель, Аталанта и Ворволока (девушка-призрак из фильма «Остров мертвых»). Причем цитаты и аллюзии были не притянуты за уши, но, наоборот, оторваны от сердца, и речь шла не о патентованной эзотерике (любой дурак может помянуть в песне Кроули, а ты попробуй напиши про Айрис Мердок, как Усов) — источником вдохновения служили нормальная и плотно забитая еще в советские времена книжная полка плюс закаленная задолго до торрентов киномания.
Первый раз я услышал «СЕ» в 1994 году — несколько песен с кассеты, одна из которых, в частности, гласила: «В зверском муравейнике не осталось жителей, а у меня за пазухой спрятан миллион, я иду по улице мимо потребителей, словно огнедышащий маленький дракон». Я не знаю песни, которая точнее бы передавала ощущения двадцатилетнего человека той эпохи, его ход ноги в вечернем мареве одуревшего города, его неподъемную логику подтвердившихся опасений. В этой черно-белой постановке — непререкаемость рентгеновского снимка. («СЕ» в контексте девяностых годов вообще отдельная тема, ее давно и хорошо наметил Сережа Кузнецов в «Контркультуре» десятилетней давности.) Живьем же я впервые увидел Усова в девяносто восьмом примерно году на концерте «Инструкции по выживанию». Он тогда ходил с палкой — накануне попал под машину — и напоминал тропического богомола, изломанного и изящного одновременно. От него исходило какое‑то сияющее неблагополучие. Вообще, надо сказать, что при всей, скажем так, аскетичности облика Усов всегда казался экзотичным и нездешним, в этих своих скукоженных меховых ушанках, шарфах и розовых майках. И хотя пелось «и нет нам ни Парижей, ни Венеций в лучах отходняков и абстиненций», в сущности, он любую свинцовую мерзость умел превратить в алмазный свой венец (этот эффект переплетения миров гениально выстроен в песне «Таитянка»).
Десять лет назад (текст вышел в 2012 году — прим. ред.) я был типичным розовощеким агитатором из журнала «Афиша» с навязчивым стремлением освещать и просвещать, ну и, естественно, мимо «Енотов» пройти я не мог. Я начал пробовать участвовать в судьбе — корявость этой фразы вполне соответствует собственно потугам. Я таскал какие‑то кассеты Артемию Троицкому, свел «СЕ» с «Проектом О.Г.И.», пробовал что‑то писать, при этом у меня довольно скоро возникло ощущение, что я занимаюсь каким‑то во всех отношениях скользким делом — как будто тащу из воды Ихтиандра на всеобщее обозрение. И даже те несколько рекламных фраз, написанных мной про «СЕ», звучали, как говорил генерал Епанчин, точно пятьдесят лакеев вместе собрались сочинять — да и сочинили.
Вот и теперь — все вышесказанное не только ничего не объясняет про «Енотов», а, пожалуй, и вводит в заблуждение: может сложиться впечатление, что это такие чрезмерно поэтичные, трогательные песни про, как сейчас принято гнусно выражаться, котиков, КОАПП в изложении проклятых поэтов, очередные сто дней после детства. А это не сто дней после детства, это термидор после детства. Ничего смутного и трудноопределимого — «Еноты» транслировали только абсолютную безоговорочность, и с сознанием своей правоты (которая, как известно, составляет сущность поэзии) там всегда все было в полном порядке. Как‑то мы выпивали у меня дома. Усов был не в духе, капризничал, одному из моих гостей дал по морде, другого просто выгнал из квартиры. В какой‑то момент он совсем разошелся и взялся было опрокинуть стойку с компакт-дисками. Тут уж я не выдержал и схватил его за руки. Несколько секунд мы раскачивались у этой стойки, как Холмс и Мориарти над водопадом. Это было очень странное чувство — мне в тот момент показалось, что я столкнулся с чистой человеческой волей, хрупкой и несгибаемой одновременно. Почему‑то эта дурацкая мизансцена у меня теперь намертво ассоциируется с собственно песнями — поскольку те преисполнены той же бесплотной решимости.
В другой раз мы с Усовым совершали алкогольную прогулку по Москве, в неясных целях катаясь по Кольцевой линии метро. Был утомительный, нелепый день, Усов был мрачно пьян, на нас периодически наезжали какие‑то вокзальные гопники, в конце концов мне это надоело. Знаешь что, говорю, Белокуров, вот тебе деньги, делай что хочешь, а с меня довольно, я домой. С этими словами я выхожу из вагона и вдруг слышу, как он ворчит мне вслед: «Давай, давай, Господь Бог тебе плюсик поставит за то, что ты меня тут бросил одного». И двери закрываются. Я разозлился ужасно. Шел домой по улице Черняховского, пиная мусорные баки: «Нет, ну надо же, плюсики он раздает! Вот сука! Да кто ты вообще такой?! Да в чем вообще дело? Тоже мне, непризнанный гений! Плюсик! Слово-то какое выискал!»
И вот на этой-то улице Черняховского я внезапно понял, в чем вообще дело.
Сила и величие «СЕ» состоит не в куплетах-мелодиях, не в бескомпромиссности и не в синдроме Питера Пэна, и это вообще не вопрос драйва и других поверхностных рок-н-ролльных материй. Оно — в том этическом напряжении, которое свойственно каждой их песне и способно высекать искомые плюсики. И в самом Усове, и в его музыке всегда присутствовала какая‑то вздорная святость. При прослушивании этих песен неизбежно охватывает чувство вины, а происходит это потому, что так не бывает. Это творчество несовместимо с жизнью, но с жизнью не в смысле процесса (быть или не быть), а с повадками людей как таковых. Потому что лирические герои «СЕ» — эндемики, представители иного биологического вида, и коньковская квартира 104 — их рефугиум. Усовский посыл «они морлоки, значит, мы — элои» — неправильный, логически неверный, но в мире «СЕ» он звучит как аргумент от вечной истины. И в этом смысле намеренная закрытость «Енотов» объяснима — они и впрямь всегда служили воплощением несговорчивости, но это глупо списывать на эстетику андеграунда— в той же степени контркультурна нерпа или маргинален вомбат. (Вообще, «Еноты» — слишком крупное явление, чтобы судить о нем по меркам статистического панк-резистанса, тут скорее вспомнишь Эмили Дикинсон, которая отказывалась от публикаций).
В одном стихотворении 1923 года сказано: «А вам, в безвременьи летающим под хлыст войны за власть немногих, — хотя бы честь млекопитающих, хотя бы совесть ластоногих». Это сказано как будто про «СЕ». И чувство вины в данном случае неизбежно, потому что даже самый впечатлительный человек рано или поздно переварит и чужой талант, и чужое страстотерпчество, но совесть ластоногих, честь млекопитающих, а также память котят и утят — это не подлежит никакой предательской усвояемости (и Усов, думаю, прекрасно это понимает, иначе он не написал бы строчки «мы были для них чем‑то вроде слезоотвода»). И слушая эти песни, ты как бы всегда будешь бросать его одного в вагоне. А попробуешь зайти в вагон — станешь как тот мент со станции «Битцевский парк» из едва ли не лучшей их вещи «Night Flight». И ничего нельзя сделать, и от этого боль поднимается вверх, а песни становятся провозвестниками совершенно иного и лучшего измерения. Это ощущение стоит как минимум всех перевернутых стоек со всей музыкой мира.
Усы — forever.
Сетевой архив группы «Соломенные еноты» находится здесь.