— Ты рассказывал, что работал на полусекретном заводе. Как там?
— Я там работал в прошлом году, перед тем как выпустить первый альбом. На самом деле я занимался HR-консалтингом, и у меня была командировка в какой‑то НИИ ядерной физики под Питером: там город построен вокруг этого НИИ, и почти все десять тысяч человек, которые там живут, устроены на этом заводе.
Я ездил туда как специалист: должен был проводить всякие тестирования. Там устроена в основном взрослая интеллигенция. Все супермегаученые, занимаются какой‑то супердеятельностью. Было достаточно странно слышать, что ко мне подходит взрослый, устроенный мужик в очках и говорит, что ему не нравится его жизнь и почему именно не нравится. И ты понимаешь, почему она ему не нравится. Там нет никаких условий для жизни. Люди, которые занимаются супернаучной деятельностью, рассказывают про ядерные реакторы, сами живут в квартире с драными обоями. И этот взъерошенный человек в очках рассказывает о том, как ему [плохо]. Это был достаточно странный экспириенс в моей жизни.
— То настроение и атмосфера как‑то повлияли вообще на твое творчество?
— Ну это был достаточно короткий период моей жизни, я там всего неделю пробыл. Конечно, я был в разных местах и видел разные всякие штуки. Не то чтобы [присутствие на полусекретном заводе] повлияло [на творчество], но стало катализатором.
— То есть ты решил, что хватит, так больше продолжаться не может?
— Да, увидел, до чего можно дойти.
— О битмейкерах. Что должно произойти, на твой взгляд, чтобы битмейкеры стали звездами? Чтобы о них знали и не платили по 2000–3000 рублей за бит.
— Касаемо заработка — здесь все полагается на честность артиста и личные амбиции битмейкера. Почему артисту платят? Артисту платят за визуальный образ, который он несет, и за все остальное, что вокруг этого существует: музыка, клипы, просмотры, подписчики. За личность артисту платят.
Мне кажется, что с битмейкерами должно быть так же. Должен быть какой‑то бренд вокруг битмейкера, чтобы он получал какую‑то сумму за выход в свет.
— Насколько вообще сложен пусть от битмейкеров в исполнители?
— Мне кажется, что много битмейкеров пробуют себя в качестве исполнителей, потому что когда ты битмейкер, вокруг тебя существует движуха, артист, который у тебя берет биты. Ты напрямую наблюдаешь его успех. Наверное, возникает желание попробовать себя.
Насколько этот путь легкий? Зависит от таланта человека. У меня, мне кажется, он не такой уж и сложный.
— Об объединениях. Почему все успешные рэп-объединения у нас распадаются рано или поздно?
— Потому что рынок растет, мне кажется. Рынок предполагает конкуренцию и деньги. Когда возникает вопрос — кроме того чтобы что‑то записать, — некоторые люди слабы характером, хитры, хотят себе больше откусить. Из‑за этого возникают, думаю, конфликты. Возможно, зависть: когда кто‑то делает что‑то и он почему‑то успешен, а ты делаешь какое‑то время, и ты не успешен.
Плюс в объединениях существует какой‑то лидер, и он определяется не самой командой, а просмотрами, рынком. У этого лидера при этом может быть какое‑то свое мнение, отличное от мнений людей вокруг него и рядом с ним. Из‑за этого могут возникнуть конфликты. Мы же все люди.
— По большой части, получается, по человеческим причинам?
— Думаю, что да. Никаких причин, кроме человеческих, нет. Мы же не подписываем никаких документов, когда вступаем в объединения. Мы опираемся на межличностные отношения. Когда они умирают, я думаю, что сложно продолжать вместе что‑то делать.
— Двигаться сольно после долгих лет в комьюнити: какие есть плюсы и минусы?
— Ты много кого знаешь, у тебя есть какие‑то подвязки — и это речь не только про артистов. Кто‑то работал в какой‑то компании, есть контакты оттуда, есть связи с лейблами, другими битмейкерами.
Я такой человек, что умею сохранять отношения с людьми и ценю их, если люди нормальные. Для меня это только плюсы. То, что есть какой‑то бэкграунд… Думаю, что у меня не было периода зашкваров. В принципе, я стою за свое творчество, которое я делал до этого. То, что люди знают, что я что‑то делал, не влияет на меня сегодняшнего.
— А что имеешь в виду под периодом зашкваров?
— Ну, например, ребята из «Заката 99.1», уже двигаясь сольно, сейчас говорят: все, что было тогда, — бред. Но они, по сути дела, с этого начали и должны быть благодарны этому периоду. Просто этот период был не особо осознанный.
Может быть, и хорошо, что я был битмейкером всю дорогу: я мог бы спороть какой‑нибудь ***** [ерунды] и потом думать об этом.
— Когда ты был битмейкером, ты долго обдумывал уже свою карьеру — я правильно понял?
— Конечно, наблюдал, пытался найти какие‑то свои вещи. И они нашлись.
— А есть ли что‑то в твоей битмейкерской карьере, за что тебе стыдно?
— Я вообще не считаю, что человеку должно быть стыдно за какие‑то свои дела. Все дела к чему-то приводят так или иначе. Мне кажется, что у меня не было моментов, когда я пошел бы себе наперекор и переступил бы через себя.
— Ты упомянул коннект с другими битмейкерами. Об альбоме «Властелин калек». Ты сказал недавно, что все творческие люди в каком‑то смысле калеки. Почему?
— Мне кажется, что творчество — это сублимация боли, которая проходит через тебя, и какая‑то конкретика. Тебе приходит какое‑то количество энергии, и ты ее хочешь куда‑то деть. У меня это так происходит, я рефлексирую. Если я не пишу музыку, значит, у меня что‑то копится внутри. Если копится, значит, ты уже какой‑то не такой. Это некая психотерапия с самим собой.
У нас, в принципе, сейчас музыка достаточно депрессивная в стране. Взять даже тех, кто рядом: Депо, 104 — депрессивные. Платина может показаться позитивным, но у него музыка тоже из боли, по большому счету. В этом плане мы все калеки. Мы в каком‑то смысле изгои — возможно, мы больше чувствуем, чем другие люди. Или больше говорим, что чувствуем.
— А никогда не задумывался, почему в России депрессивная музыка?
— Может быть, нам так легче, не знаю. Может быть, мало общаемся с людьми вокруг нас. Или у нас мало хорошего, что мы можем дать в мир. Я думаю, что вокруг нас такая атмосфера, и мы сублимируем ту энергию, которая на нас влияет.
У многих в России есть такие чувства, мне кажется.
— Привяжусь к формулировке «Властелин калек». Есть ощущение, что ты чувствуешь себя не фронтменом, а дирижером, который по полочкам аккуратно расставляет гостевые участия. Верное ощущение?
— Наверное, мне всегда было интересно собирать людей и направлять таланты — не знаю, насколько я имею право так сказать. В каком‑то плане думаю, что да. Когда я начинал записывать альбом, я знал, с кем хочу записать тот или иной трек и какие темы поднять и образы дать. И знал, что это не может сделать другой человек. Мне вообще нравится широта спектра.
— Заметил, у тебя в фитах есть, например, «Синекдоха Монток».
— Ну да, где еще можно встретить на одном альбоме «Синекдоху Монток», Лизера и 104? (смеется). Вообще, в России все очень враждебные друг к другу, особенно в музыке. Вот этого я не понимаю. Мне, допустим, нравится, как Канье Уэст может собрать всех на одном альбоме.
— Я правильно понял, что ты считаешь такую жанровую отчужденность артистов именно национальной чертой?
— Да, я постоянно такое встречаю. Если я общаюсь с одними людьми, то другие люди могут сказать: «***** [Черт], почему ты с ними общаешься?» Мне кажется, это странно. Мы должны общаться со всеми.
— А как менять ситуацию?
— Выпускать альбомы типа «Властелина калек» (смеется).
— Почему рэп-артисты мало работают с инди- и поп-героями?
— Потому что мы еще не ********* [утомились]. Кажется, тот же Канье в какой‑то момент просто ******** [утомился] фитовать только с рэперами и начал проникать в другие истории. Плюс еще Канье в какой‑то момент стало сорок, и он подумал, что ему нужно искать новый звук. А новый звук — это новые молодые чуваки. Он всегда был интересный и всегда искал интересных людей вокруг себя. Там вообще существует преемственность: Пи Дидди, Джей-Зи, Канье, Трэвис Скотт — то есть интересные продюсеры, которые продюсировали других чуваков, а потом начали сами читать.
— Ты сказал о том, что рэп становится сложнее. Ты сказал, что артист без амбиций — странное существо, но при этом делаешь музыку, которую, скажем честно, не поставят на дискотеках…
— Но альбом на первом месте в Apple Music (смеется).
— Именно. О чем это говорит?
— Рэп-музыка постоянно двигается, она как жвачка — ты ее кинул на землю, и она притянула к себе кусочки чего‑то. Она как ком — идет и набирает себе всего отовсюду. Рэп вообще музыка заимствований, семплирований. Ты можешь семплировать что угодно — хоть инди-рок, хоть соул, хоть другой хип-хоп.
Постепенно рэп вбирает в себя все вокруг. Это самый сублимирующий, наверное, жанр.
— У тебя есть трек со 104, который продюсировал Скриптонит. Каково это — смотреть на привычный процесс со стороны и как вообще тебе работа с Адилем?
— Что мне нравится: Адиль, может, сильно этого не понимая, влез в мою историю. Изначально мне нужен был звукоинженер, который помог бы свести «Улыбку». Мой звукоинженер уехал, а другого специалиста такого уровня для этого трека я не мог найти, и поэтому мы в итоге попросили Адиля, и он с удовольствием согласился поработать.
Он интересный чувак, как и ожидалось. Он глубоко погружен в процесс, мы много с ним разговаривали о разных всяких задротских темах, что мне нравится и ему нравится.
— Что запоминающегося говорил?
— Отеческий совет? (Смеется.) Он сказал важную фразу: «Давай работать еще».
— Что еще заметил: ты сам редактируешь тексты и референсы в Genius. Почему это для тебя так важно?
— Мне кажется, сейчас многие смотрят тексты и думают: что это? О чем это? Прикольно ли это, или это какая‑то ***** [ерунда]? Многие говорили о текстах моих песен, и мне интересно было понять, почему люди думают, что там куча какого‑то бреда. Мне было интересно посмотреть на Genius, и там была куча какой‑то ***** [ерунды], ни к чему не относящейся.
Мне захотелось внести какую‑то ясность в текст. Это важно для меня — чтобы люди понимали какие‑то вещи. Допустим, «Пьяный весь район» — на самом деле о том, как застрелился друг моего отца. На Genius были какие‑то слова, которые вообще ни к чему не относились. Я подумал: может быть, я пишу какие‑то очень личные тексты, которые прочитает какой‑то другой человек и не поймет, что я имел в виду? И мне захотелось внести ясность.
— Тебя беспокоит, чтобы твой слушатель тебя правильно понял?
— Я же несу какой‑то посыл. Если этот альбом где‑то кем‑то замечен, я же хочу, чтобы люди не просто понимали, что это крутой звук и что я прикольно читаю, а еще понимали, о чем это.
— Содержание для тебя так же важно, как и звук?
— Конечно.
— С другой стороны, у нас же долго был перекос в сторону текстов, если говорить про старый рок, например.
— Конечно. Вообще, наша рок-музыка — это бардовская музыка. У нас очень важен текст, и успех таких групп, как «Кино», заключается в основном в поднятой голове Цоя и текстах. Они были суперпростыми и суперпонятными для всех, близкими. Мне кажется, в этом и есть уникальность этой группы.
— А на тебя русский рок как‑то повлиял?
— Я «Кино» слышал, «Аукцыон» люблю. Не знаю, насколько повлиял, но, наверное, повлиял, если я слушал.
— Ты писал в твиттере: «Отстой, что, проработав практически со всей сценой за последнее время, слилось только то, что я писал музыку для Соболева». Почему тебя это так беспокоит?
— Были слухи, что я пишу для блогеров. Но я же все-таки артист, а не продюсер-битмейкер блогеров. Эта история — достаточно неинтересная моему слушателю.
О Соболеве: мне интересно с ним работать, он прикольный чувак. Много чего, что про него говорят, — неправда. Он нормальный чувак. Но просто в работе мне важнее сказать, что я писал биты Хаски, чем то, что я работал с Соболевым.
— Это влияет на репутацию или что?
— Да. Понимаешь, когда из кучи разных вещей, которые я сделал, выскакивает одна о человеке не из моей истории (хотя музыка у него будет классной), отношение людей чуть-чуть уходит, если ты понимаешь, о чем я.
— Ну да, факт выдергивается из общего контекста и меняет тон.
— Да. Я работаю много и много с кем — есть очень разные люди и разная музыка, которую я пишу. Когда стало известно, что я работал с Соболевым, все начинали писать: мол, вот, ты работал с Соболевым. Да, я работал с Соболевым, но вы не можете сказать о том, хорошо это или плохо, пока не послушали его работу.
— Опять же, из твиттера: «Обоснуй мне, дорогой комментатор The Flow», — говоришь ты и прилагаешь скрин комментария. Что не так с комментаторами оттуда? Переживаешь ли ты из‑за комментаторского хейта?
— Наверное, некоторая толика хейта присутствует всегда. Это нормальная история, тебя не могут любить все — ты что, деньги, чтобы тебя все любили? Глупо было бы так думать.
С другой стороны, The Flow и комментаторы — отдельная история. Это, видимо, какие‑то дрочилы, которые пишут о Кате Кищук и — кто там у них еще? — Ратаковски. Есть фотка, все подрочили, все написали коммент о том, какой Black Star ****** [нехороший], засрали какого‑то нового чувака.
Это люди, которые живут в своей истории, своем мире, у них есть свои лидеры мнений. Там есть очень прикольные чуваки: El Mundo клевый, Штурмовик забавно пишет. А основная масса — какие‑то ублюдки (смеется). Наверное, меня сейчас возненавидит народ оттуда.
А вообще все имеют право на мнение, просто иногда мнение очень несформулированное бывает. Наверное, это общая проблема комментариев. И общая проблема интернета: любой человек может взять и написать свое мнение. Может, каким‑то людям стоит немного подумать, но это, наверное, не моя забота.