— Арсений, почему так печально?
— Отнюдь не печально, для меня это очень светлый альбом.
— Можно сказать, что этот альбом был сочинен в рамках самостоятельной психотерапии?
— Не совсем так. Мне не нравится концепция альбома как психотерапевтического сеанса. Я чувствую, что это сейчас будет модно, и мне не хочется поддаваться этой тенденции. Хотя, возможно, в каких‑то аспектах так и есть, но мне хотелось альбом более классической формы и чтобы он был в какой‑нибудь традиции. Недавно я его переслушал и понял, что это похоже на Бориса [Гребенщикова]: у него половина последнего альбома мрачная, а половина жизнеутверждающая. У нас тоже первые четыре песни минорные, а потом свет пробивается. В конце хеппи-энд.
— Как такие серьезные песни сочинялись в гаражной и лоуфайной эстетике?
— Наш звукорежиссер Илья очень хотел, чтобы альбом получился «поп», прямо стадионным, притом что мы совсем не поп-чуваки. Но нам все равно было интересно в этом поучаствовать и посмотреть, что получится. В какой‑то момент, особенно сравнив с другими группами, я понял, что альбом получился тяжелым по смыслу, и это зайдет не всем.
«30» — это интеллидженс и артхаус в большей степени, чем развлечение, больше чем просто попытка быть на одной волне с аудиторией. Я не знаю, насколько Илья останется доволен и насколько это «поп» в его понимании.
С этим альбомом все было очень непросто. Мы постоянно ругались, и когда репетировали его втроем в Петербурге, и когда репетировали вчетвером на даче в Подмосковье, и когда записывали, и когда сводили, и после мастеринга, и из‑за оформления. Даже выбор места для презентации вызывал споры.
Он не то что бы не хотел получаться (сами песни были в порядке), но все, что было вокруг него, далось с огромным трудом. Мы жестко страдали, все, кто принимал в нем участие.
— Сочинялся альбом тоже страдальчески?
— Нет, сочинили мы его очень легко.
— Звучит альбом, во всяком случае, очень нелегко.
— Достаточно чуть-чуть покрутить клювом, чтобы понять, что сейчас не очень много причин радоваться. Так что если и записывать поп-альбом в нашей действительности, то только вооружившись концепцией Вознесенского: «Когда земле твоей горестно, позорно иметь успех!» Плюс ко всему с определенного возраста у меня ушли иллюзии относительно занятия музлом. Если раньше я думал, что здесь правит эстетика, то теперь я вижу, что здесь правит.
— И что же?
— Материальные ценности, социальное одобрение. Куча ненастоящих вещей в библейском смысле этого слова, то, что не возьмешь с собой в рай. Это со всех сторон накапливается, и те ребята, которые этого не замечают, они, конечно, прикольные, но выглядят несколько юродиво, в том числе я, когда пытаюсь делать вид, что все как раньше.
Хотя твои знакомые становятся бизнесменами, превращаясь в мужиков в свитшотах, на тачках, у которых есть план. Это нормально тоже, ведь нельзя все время зацикливаться на каких‑то школьных или институтских возрастах. Есть люди, которые на этом зациклились и считают, что там было хорошо. По большому счету ничего в моей жизни сильно не поменялось, но я понял, что основа игры не в том, что мне казалось раньше. И раньше моя слепость относительно каких‑то вещей была не так уж и плоха.
— Слепость относительно чего сейчас имеется в виду?
— Есть, например, какая‑то условная инди-сцена, на которой есть независимые группы, которым все ***** [пофигу], потому что им не надо на телевизор, потому что инди — производное от панка, потому что инди — молодежное и непохожее на то, что любят твои родители. В моем представлении инди должно быть именно вот таким, а в реальности оказывается немного другим, корявым и недооформленным, потому что участники этой институции между собой не договорились, во что они играют.
Маленькие города на это смотрят, мечтают в это все попасть, выбиться в люди, заключить какой‑нибудь контракт вонючий. И исчезает весь прикол, и нет больше прикола, который был лично у меня. Я хотел всем показать, что мы не такие, как эти, те, и те, и вон те, и вообще все. Максимально выпендриться, выпятиться, отделиться и в связи с этим просто угореть по этому поводу. Мы слушали группы непопулярные, нам это нравилось, а сейчас Диана [Морозова, басистка группы] зашла в Spotify посмотреть прослушивания и говорит, что все то, что она любит, по версии Spotify ниже плинтуса. И я понял, что у большого мира (в котором, как мне казалось, я тоже живу) совсем другие правила. Я не знаю, как правильно построить с этим всем взаимоотношения.
— То есть, сочиняя «поп-альбом», ты не собирался делать его общеупотребительным?
— Нет, я знал, что для нас этот альбом самый некоммерческий. Первая песня про автокатастрофу. Вторая — монолог психически больного человека. Третья — про Новый год, но такой себе. Четвертая — это типа хит, но тоже упаднический. И так далее.
— Почему, кстати, герой четвертой песни — боксер?
— Не знаю. Так получилось. Может, это символ поверженной маскулинности, может, еще чего. Раньше, когда музыкальные критики много интерпретировали, было хорошо. Сейчас есть одна группа, которая всем все объяснит, зачем и почему, но это попахивает провинциальным техникумом культурных работников. Ты должен просто чувствовать «клево» или «не клево». Зря, что ли, мы всю жизнь находимся в интернете, нам пора хоть в чем‑нибудь уже начать шарить. Не хочется объяснять сложную концепцию, в интервью хочется жаловаться и ныть.
— Думаешь, что психотерапевтические альбомы и их грядущий наплыв связаны с наступлением осени?
— Это более глобально. Запрос времени, какие‑то внешние темы уже высосаны из пальца, потому что пора разбираться в этом всем и копать историю каждой семьи. И вообще семьи в поп-музыке. Пора заниматься этим. Начав это раскапывать, станешь и дальше что‑нибудь менять.
— Почему, кстати, так много в течение всего твоего творческого пути ты обращаешься к Иисусу? Ты верующий?
— Может, это образ отца? Верить мне бы очень хотелось.
— Оказавшись перед Всевышним, что ты ему скажешь?
— Сколько вы зарабатываете?
— Можно ли твой новый альбом считать признанием, что ты категорически разочарован во всем?
— Ну не во всем, но в каких‑то вещах — да. Был тяжелый год, мы мало выступали и почти не жили в музыке. Когда в ней живешь и выступаешь, то чувствуешь себя лучше. Мы устали не выступать.
— И как ты спасся?
— В смысле? От своей жизни не спасешься.
— А сильно ли новый альбом «Арсения Крестителя» заявляет об отличии тебя от окружающих?
— Я думаю, что да, но не так, как хотелось бы. Вот в чем прикол. У меня долгое время ощущение, что я герой из рассказа, где взрослые дети оставили маленького ребенка с ружьем сторожить какую‑то херню. Большие ушли, а он остался. У меня чувство, что я все время там стою на страже того, что я уже не помню, что это было. А мне еще к тому же сказали не ходить и не смотреть, что там. Так что надо бы сходить и посмотреть, что там. Приходит время.
— Ты сам заявлял, что «Арсений Креститель» появился тогда, когда, как тебе показалось, в Петербурге перестало хватать добра. Изменилось ли твое отношение, учитывая безрадостность новых песен?
— Хочется надеяться, что на конциках в любом случае будет, как это говорят, «душевно», светло и радостно. А темы песен такие, потому что это искупление за поп-музыку.
— Почему такие тяжелые песни ты сочинил в концепции «Арсения Крестителя», а не Sonic Death, как это обычно происходило? И почему альбом, который задумывался как «популярный», нарушает все законы популярной музыки? Ты не смог пойти против своего естества?
— Наверное. Мы же любим инди-музыку и все такое, слушаем не только тяжеляк, а еще и спокойные вещи, нам это даже иногда нравится. Легкий рок имеет место очень сильное. Диссонанса в плане исполнения и того, что мы его записываем, вообще не было. По кайфу типа. А то, что такое наполнение у этого всего, — уже другой разговор. Его никуда не денешь. Жизнь — страдание.
Если в рамках Sonic Death мы используем разную культуру, в том числе и культуру старого рока, а также понятные образы типа LSD, Бэтмена и еще чего‑нибудь, это немножко развлечение. «Арсений Креститель» — это не простое развлечение, это для ребят, которым нужно нечто большее, как книга «Бесконечная шутка». Эта книга сейчас модная, потому что ее недавно перевели, она достаточно трудная для восприятия, тысяча страниц, полно подробностей, сносок. Тяжело читать местами.
— Экзистенциально?
— Экзистенциальную литературу, по-моему, достаточно легко читать, Камю читается вообще на ура. А в «Бесконечной шутке» куча мелочей, куча рефлексии, куча странных фактов, несвязностей и прочей херни. У нас альбом почти час идет и тоже сложен из множества музыкальной, смысловой и рефлексивной мелочовки. Но только потому, что там нет громких барабанов и дисторшена, мы называем это «поп». И это забавно.
— Если нет громких барабанов и дисторшена — это поп в твоей интерпретации?
— Да. Я могу каким‑нибудь людям старше меня включить не суперагрессивную рок-музыку, и им будет типа норм, им не будет хотеться убежать в ужасе. А что это будет за музыка по смыслу, Gratefull Dead, Fox Academy, не так важно. Главное, чтобы не было ора и дисторшена, ор и дисторшен — это другая тема.
— Раз ты признаешь, что жизнь — страдание, то радости ты вокруг себя не видишь?
— Нет. Я не то чтобы не вижу, ее надо снова придумать или найти. Радоваться тому, что у нас есть интернет, что нам двадцать пять, что мы купили кроссовки, и тому, что солнышко — это отстой. Власть свергнуть — это вполне себе радость. Это интересная тема. Все расстройства из‑за того, что нет осмысленных радостей.
— Хочешь сказать, что ты уже не помнишь, зачем ты начал заниматься музыкой?
— В том-то и дело что помню, и это как раз один из поводов грустить. Я начал заниматься музыкой, чтобы отличаться, чтобы не превратиться в русский рок, быть оппозицией телекультуре и быть челом из странного угла интернета. Я сам подпитывался такими странными independent-челами типа Дэниела Джонстона и тоже хотел быть посланником этого weird мира. А не чтобы все умещалось в цифру просмотров на ютьюбе, гонорар и пару ТВ-передач.
Хотеть попасть в GQ, собрать «Главклуб» — это старперство. Это не круто. Я старше многих людей вокруг себя, я замечаю, но они большие конформисты в каких‑то вещах. Это удивительно. Я одному знакомому написал: «Блин, чувак, тебе почти тридцон, о чем с тобой говорить?» Хотя мне уже больше чем тридцон, это было смешно и странно, но действительно я почувствовал, что я хочу ему это сказать, а то он какую‑то ***** [околесицу] несет. Изначально смысл был в этом.
Дело не в том, что я старпер и звучу, как будто мне семьдесят лет, потому что мне не семьдесят лет. На какие‑то вещи я был изначально настроен. Музыка должна быть современной — да, она должна быть современной. Музыка должна быть оригинальной, новаторской — это тоже, обязательно. Она должна быть связана с тем, что происходит в жизни сейчас, это все — да. Но то, что, ***** [блин], она должна быть популярной и использовать примитивнейшие механизмы, — это тупо, это отстой!
Это и в кино происходит, уже давно ведутся споры, что авторских фильмов не осталось и все ушло под корпорации. А в музыке мне говорят, что мне надо убрать всю ***** [ерунду], не петь про аборт, оставить только хуки и будет типа норм. Я как‑то пропустил момент, когда это стало считаться крутым. Вот. Поэтому у меня очень растерянное чувство.
— А ты не думаешь, что это естественный процесс?
— Это неестественно. Что естественного в том, что человек позволяет каким‑то неживым схемам и стремным установкам, которые якобы работают, говорить вместо себя? Я, например, ненавижу, когда мне говорят: «Я сейчас тебе альбом скину, тебе понравится», — когда мне так про что‑то в таком духе рассказывают, даже если это действительно хорошо, сразу хочется гадость какую‑нибудь сказать.
Я понимаю, что, возможно, это неправильно, возможно, это мой говнистый характер, но он у меня от мамы, так что ничего страшного. И мне не нравится, когда человек говорит не от себя, а говорит какими‑то общими местами, совершенно не задумываясь. И когда человек меня пытается заинтересовать собранным «Главклубом», GQ и так далее (на что сразу необходимо соглашаться, я же «музыкант»!), кажется, что это стало естественным для всех. Никто не задумывается: на хе-ра? Все хотят прославиться, а это — ****** [ужас]. Я сюда пришел совсем не за этим изначально.
Если бы я хотел прославиться, я бы занимался совсем другими вещами сразу же. Даже, наверное, не музлом. Музло было прикольным местом, где собирались какие‑то увлеченные, подкованные люди с горящими глазами, как собираются толкиенисты, геймеры или исторические реконструкторы. Это было не для всех, это было для пяти-десяти-двадцати знакомых. И это было прикольно.
То, что это стало выходить из подвалов и превращаться во что‑то большое и, на самом деле, *** [хрен] пойми во что. Все потеряли изначальный ориентир. Забылось, зачем все изначально начиналось, а начиналось все потому, что хотелось отличаться, хотелось тусоваться не с быдланами, а с интересными людьми. В итоге сейчас все сводится к торговле образов перед молодежью.
— Это что, лучше бы ты оставался в подвале?
— Да! Я больше скажу: лучше было бы устраивать турне по соседним подвалам и каждому подвалу делать свое СМИ — украшать свой подвал и развивать! Но я понимаю, что, на самом деле, это жесткая утопия.
— А если уже негде выступать?
— Да я постоянно слушаю, что в Москве негде выступать! Всю жизнь это слышу, прикинь?
— В смысле — что подвала внезапно перестает хватать?
— Если подвала внезапно перестает хватать, то, возможно, ты начал делать что‑то не то. Если ты, конечно же, не начинал всем этим заниматься, чтобы избежать бедности. Многие в 1950-е и 1960-е занимались музлом, чтобы выбраться из нищеты. А когда The Beatles начали сочинять более навороченные альбомы, то все начали заниматься музыкой не ради изменения своего социального положения, а ради демонстрации какой‑то интересной точки зрения. Поп-музыка стала искусством. Сейчас она обратно возвращается в свое животное состояние, когда круто купить маме розовый «кадиллак», как Элвис, чтобы все видели, что ты не в жопе.
Именно твоя жопа делает тебя тобой. Выбравшись из нее в какую‑то квартиру со средним достатком, ты потеряешь свою идентичность и просто сольешься в какую‑то среднеклассовую околомещанскую жижу, в которую превратилось сейчас большинство богемной Москвы. В места, куда ходят все, в общепринятые компании — в то, против чего был Ги Дебор. Я ненавижу Совок, но в плане культуры это плохо. Даже хипстерство из‑за своего явного западного направления хотело чего‑то большего.
— Чего именно?
— Вырасти и перепрошиться культурно, а сейчас все хотят перепрошиться социально. Ходить туда, потому что туда кто‑то ходит, одеваться в это, потому что это что‑то значит, и так далее. Общие устремления идут не к культурной перепрошивке, а к более ********* [комфортабельной] хате и статусной жизни, и все. Раньше мне казалось — может, потому что я был моложе —, что суть в том, чтобы узнать побольше необычного, странного контента (в моем случае — музыки), и чем больше в этом ты разбирался, тем более ты был крутой.
— В чем крутость того, что ты знаешь то, что другим не нужно?
— Что значит… (задыхается от негодования) Блин! Ты же крутой! Ты что‑то знаешь такое, что никто не знает! А вот это слово утилитарное «нужно» и разрушило мою идеалистическую картину. Не было никакого «нужно», было «прикольно» и «не прикольно». Группа The Sun City Girls — это «прикольно» не только из‑за необычной смеси этники и психоделии, например, а еще потому, что они выдумали свою религию, исходя из которой ты был ближе к верховной богине, чем более пьяный и несчастный был. А сейчас диктатура усредненности, Николай, вот что происходит.
