Антон Беляев: «Завидую музыкантам без образования, но со смелостью экспериментировать»

Антон Беляев родился в Магадане в 1979 году, а в середине девяностых переехал в Хабаровск — звучит как начало биографии не важного для современной российской сцены музыканта, а героя еще одного сериала про «лихие девяностые». Но вышло иначе: в начале нулевых Антон собрал группу Therr Maitz, к середине десятых уже освоился в роли лидера одной из самых «музыкантских» групп, а позже стал наставником «Голоса» и автором проекта «Lab», где музыканты из разных вселенных сталкивались с абсолютно новым для себя подходом к творчеству.

У последнего намечен большой концерт на 31 мая. Мы поговорили о том, как собрать на сцене 200 с лишним музыкантов и уместить в один концерт почти 40 песен. А заодно — про взросление в Магадане и Хабаровске, творческое выгорание и разницу в подходах музыкально подкованных артистов и людей без образования. И в финале — о том, как музыкальная учеба сына заставляет Антона любить его еще больше и открывает глаза на его потенциальный новый проект.

— Когда слушаю твою музыку, а потом читаю про мрачный Магадан девяностых, в голове случается мисмэтч. Как ты смотрел на это изнутри?

— Это параллельные линии развития. Не было такого, что если хорошо дерешься, то слушаешь Стиви Уандера, или наоборот. И потом существовал антагонизм: находясь в такой среде, ты с большим удовольствием тянулся к прекрасному и хотел покинуть сеттинг, в который тебя поместила жизнь. И в этом плане мэтч как раз случился: музыка была способом модифицировать собственную действительность.

— Приходилось выбирать между музыкой и не музыкой?

— Безусловно, но это было связано только с максимализмом, тупостью и несформированностью головы. Отчасти протестные вещи и направленный на родителей бунт, когда я находился в гормональном вихре и думал, что вот останусь и буду крутым бандитом. Это была не самая продуманная схема.

— В Хабаровске, куда ты переехал потом, все было уже продуманнее?

— В Магадане во время пубертата выяснил, что никакой я не бандит, а просто придурок. Оказалось, причинять людям боль — не мой прикол. И в Хабаровске я декриминализовался. Хотелось развиваться, чтобы что‑то себе позволять в этой жизни, музыка стала инструментом выживания. Я работал в местах, где получал не очень много, тратя эти деньги на дальнейший, как это сейчас называется, нетворкинг. Работал в ресторане, который был не очень нужен в городе. В любом месте всегда найдутся музыканты, которые живут отдельными стилями. Но это не значит, что у них есть аудитория.

— Ты про моменты, когда играешь свою классную музыку, а человек подходит и говорит: «Че ты как этот, давай попроще, сыграй наше, родное»?

— Это было с первого дня работы в ресторане. И слышал это как от клиентов, так и от коллег. Мы до сих пор это слышим, проблема никуда не делась. Понятно, что сейчас порядок коммуникации совершенно другой, ты не натыкаешься на подобные вещи повсеместно.

Дело даже не столько в отсутствии желания, сколько в нашей музыкальной машинерии, которую не перестроить: это не «Вася, вот три аккорда, погнали», у нас достаточно неповоротливая машина.

— Возвращаясь к прошлому в Магадане и Хабаровске. Не было ли такого, что ты играешь свою возвышенную музыку, а рядом человек халтурит?

— У меня есть история — вышак похабного пользовательского отношения к музыке. Я поступил в Институт культуры в Хабаровске, где познакомился с заведующим эстрадно-джазовой кафедрой. Когда поступал, у меня было ощущение, что я неплохой пианист с достижениями в виде конкурсов, грамот и микрокарьеры, доступной подростку. Но от завкафедрой я услышал: «Да у нас тут все так играют, давай ты на трубу пойдешь». Меня это сильно деморализовало, но в итоге я все же попал на свое направление, и оказалось, что не все так играют. Вот такой человек, который должен был вести нас в джазовое будущее.

В итоге мы добрались до студенческой весны, собрали с ребятами состав, для которого я написал пару замудренных джазовых пьес: слил вместе фьюжен, хип-хоп и не только. Мы долго готовились, мандражно отыграли на плохом звуке, но нас вроде бы неплохо приняли. А закрывал вечер как раз завкафедрой. Выходит с саксофоном на шее в пиджаке и широкополой шляпе. Мы такие: «Вау, вот это артистическая подготовка». И тут он начинает петь под чистый плюс песню Джо Дассена, которую перевели на русский со словами «Если б не было тебя». Мы сидим немного шокированные и не понимаем, что будет дальше. А он затем берет саксофон — и из колонок начинает играть электронный семпл. В конце выступления весь этот фейк сорвал овации первокурсников.

— Это не отворачивало от музыки?

— Наоборот: мне хотелось показать этому господину, что можно делать красиво и никого не обманывать.

— Был момент, когда получилось показать?

— Это вечный процесс. Когда ты маленький музыкант, в тебя мало кто верит. Ты едешь из Магадана в Хабаровск — и тебе кажется, что попал в Готэм-сити со своими фестивалями и джазовыми коллективами. Ты же никто, что там делать? Тот же процесс происходил при переезде в Москву: «куда бы ты ни ехал, там полно таких же». В итоге ты доходишь до точки, когда тебе уже все равно. Я не помню момент, чтобы я подумал: «Вот я вам все и доказал». Во мне нет злорадства, это неважные эмоции. И к тому человеку у меня уже не осталось никакого негатива, сейчас я бы его обнял и пожал руку. Это в 18 лет я считал его предателем всего на свете.

— Окей, а был ли момент, когда понял, что с карьерой все сложится?

— Не было. Потому что музыка требует постоянного движения. Понятно, что мое творчество держит на каких‑то позициях, это дарит чувство безопасности. Но я не думаю, что могу расслабиться. Добраться до этого ощущения — моя мечта.

— Помнишь первую покупку на заработанные музыкой деньги?

— Есть вещь, которую ничего не переплюнуло. Когда только устроился на работу в ресторан в Хабаровске, я познакомился там с инструментом родес-пиано. Для меня это была малодоступная вещь, на которой играли кумиры детства. Даже пощупать ее — уже класс. В итоге долго играл на нем в ресторане и влюбился, но точно не мог позволить себе инструмент за тысячу долларов.

Он принадлежал местному клавишнику — неплохому музыканту из местной семьи авторитетных бандитов. Но позже из талантливого клавишника превратился в героинового наркомана. Он позвонил мне: «Готов отдать за 900 долларов». — «Есть 850». — «Ладно, давай». Он хранил инструмент в подвале китайского ресторана, где кипела своя жизнь: спускаешься по этажам, а там люди развешивают белье, кто‑то ноги моет. Мы прошли через кучу мигрантов, дошли до какой‑то кладовки — и там лежит этот родес в каком‑то конденсате. В итоге забрал его и километр тащил до ресторана. Поднять одному было невозможно, поэтому весь километр я переставлял одну часть, потом другую. Когда добрался до места, в тот же момент записал на нем несколько аккордов, которые стали основой песни «The Ocean».

— Что с ним сейчас?

— Стоит у меня дома, с ним невозможно расстаться. Хотя, как выяснилось, я не очень люблю эту модель по звуку, слишком ярко для меня. Но не могу ни продать, ни отдать никому.

— И вот теперь мы переносимся в настоящее. Как не потерять интерес к музыке в 45 лет?

— Безусловно, я выгорел на какую‑то часть себя. Я точно не чувствую себя таким же сияющим, как это было в 16 лет, когда прикосновение к инструменту вызывало выброс веществ в кровь. Со временем я стабилизировался и научился готовить себя к изменениям в крови, меня уже не рвет на куски. Появилась рутина моя и коллектива. Сейчас есть возможность концентрироваться на том, что интересно мне самому. Это естественное развитие человека, не вижу тут ничего удивительного. Это как со спортом: если ты не будешь тренироваться все лето, твоя форма поменяется. Важно не запускать себя.

— Что ты для этого делаешь?

— Все время держу себя в тонусе. Но с годами научился и давать себе отдыхать. Потому что много лет провел в микрокосмосе, где следил за всеми деталями. Если раньше я делал программирование барабанов, то точно присутствовал на записи, все редактировал и отбирал дубли. Такое близкое знакомство превратилось в обузу, сейчас мне нравится видеть и чувствовать общую картину.

Стал больше делегировать, потому что сейчас есть такая возможность. Двадцать лет назад это было бы глупо: ты еще не так хорошо знаешь барабанщика, он сам не такой опытный. А сейчас у нас уже наработанная система и свои приемы. Я нахожу талантливого человека, несколько лет мучаю его — а потом он уже и сам попадает в мои желания.

— Ты сейчас то ли иронично, то ли не очень сказал, что какое‑то время мучишь людей. Насколько с тобой легко или сложно работать?

— Думаю, во многом сложно. Есть вещи, в которых я непростой человек для окружающих. Есть и вещи, в которых я радость для многих коллег.

Могу настаивать на собственных позициях и цепляться за них, но не думаю, что мы существуем в атмосфере, где я какой‑то тяжелый босс. Но напряги бывают, это нормально. С менеджментом сложнее, случаются накалы из‑за бытовых вещей: здесь что‑то сломалось, там сломалось. Я не самый спокойный парень на земле.

— Мы долго обсуждали твой быт музыканта, а как ты сам потребляешь музыку?

— Порционно, в режиме обязательного для меня процесса. Я не слушаю музыку for fun. Люди вокруг меня знают, что не стоит при мне слушать музыку. Она не играет ни в машине, ни где‑то еще. Я отсматриваю любимые ресурсы, смотрю блоги и просто серфлю.

— Любимые ресурсы — это какие? Кроме «Правил жизни».

— Могу зайти на Hype Machine или Pitchfork. Просматриваю кучу влогов в процессе поиска, слушаю подборки на Tidal и Spotify. При этом я не считаю, что в новой музыке есть что‑то более ценное, чем в старой. Просто важно чувствовать биение сегодняшнего дня. Не будет такого, что я послушал чарт, услышал там много трэпа — и побежал его писать. Как с прохожим, на котором огромный пуховик Balenciaga: это не повод покупать себе такой же, я просто в курсе, что люди могут одеваться и так.

Слушаю поток — это немного пользовательское отношение к музыке. У нас такие инструменты для прослушивания, что в моей вселенной не понимаю, на хрена мне знать, как зовут конкретного артиста, он все равно есть у меня в кармане. Вижу параллель с 1995 годом, когда я приходил в звукозаписывающий ларек и просил записать мне конкретные треки с отдельных пластинок. Тогда я знал все поджанры и отличал друг от друга любой гэридж или тустеп. А сейчас не понимаю, зачем мне это: у меня и так есть бесконечный поток новой музыки.

— Теперь ты главный редактор «Правил жизни». Что это за история?

— Когда предложение поступило, я удивился: «Вы что? Поинтересовались бы хотя бы, сколько книг я за жизнь прочитал. А вдруг ноль?» Сперва почти на сто процентов был уверен, что откажусь. Но, пообщавшись, понял, что все не совсем так, как я представлял. Это больше продюсирование, просто в другой области. Пока мало что понимаю, вот сейчас сдается первый номер, открываю для себя новые вещи и вникаю в процессы. Воспринимаю это как информационный хаб, пропускаю через себя, транслирую собственные взгляды.

Я как‑то останавливался в отеле, где в номере лежало три номера журнала, где собирали лучшие рекламные кампании. Он был так потрясающе сверстан, что я захотел их купить, а мне их подарили.

— Что тебя впечатлило из музыки последним?

— Я вернулся к классической музыке и впечатлился сочинениями Мориса Равеля, которые упустил до этого. Восполнил этот пробел в образовании. Что касается современной музыки: уже лет десять не знаю ни одного исполнителя.

— Как тогда «Lab» формируется?

— Есть списки артистов и цифры, которые они собирают. Это не плохо и не хорошо, просто реальное отражение нашего подхода. Я начал слушать современную русскоязычную музыку с появлением этого шоу.

«Lab» — это история про то, как мы музыку, которая может быть нам не очень близка, пытаемся сделать комфортной по-музыкантски.

Ищем режимы, в которых нам самим не было бы скучно. Это частое явление в поп-музыке, когда артисты в популярных коллективах могут немного скучать. Therr Maitz и «Lab» — это изначально штука про то, чтобы достойные музыканты могли испытывать и музыкальную радость. Я вижу, что артистам становится хорошо — и с радостью за этим наблюдаю. Важно и то, что мы ко всем работам относимся с большим уважением. Бывает так, что большая часть коллектива может сказать: «Нет, фу, давайте этого не делать». Если я к тому моменту уже нашел для себя смысл в этом, начинаю лоббировать историю и ищу общий ответ для всех.

— Ты говоришь про «наполненную музыку». При этом с вами часто играют люди из других творческих миров. Нет ли тут пропасти?

— Иногда бывает, но мы довольно дружелюбные люди и со всеми находим общий язык. Буквально разочек было, когда не вышло. Только там проблема была не в творческой пропасти, а отношении к работе.

— Насколько человеку, который хочет быть музыкантом, нужно профильное образование?

— Уверен, что нужно. У человека может сложиться карьера и без него, это может быть и интереснее. Но мне кажется, что правильнее сперва все изучить. Искренне завидую людям без образования, у которых есть смелость пушить собственные эксперименты, это бывает талантливо и красиво. Но в 99% случаев люди без соответствующего кругозора не могут выйти за рамки простых вещей и начинают топтаться на месте. Замечаешь, что человек одну и ту же мелодию эксплуатирует, используя только четыре аккорда. Это не самая большая проблема для поп-музыки, но все хотят большего.

— У тебя есть любимое выступление в «Lab»?

— Мне нравится последний сезон: он темный и немного страшный, потому что все были в таком же состоянии. Помню, как после репетиции «Про дурачка» с Ромой Зверем все выходили и полчаса молчали, хотя у нас достаточно веселая компания обычно. Мне очень нравится песня «Война», которую сделали вместе с Бастой. Это был сложный номер, где не сразу все получилось. Но для меня это драматургически мощная история.

— Большой концерт «Lab» — это такой отчетник за все сезоны?

— Не сказал бы. Просто решили выйти в офлайн. В этом году «Lab» станет еще более масштабным: 31 мая на сцену выйдут более 200 музыкантов струнного оркестра и хора. Помимо хитов «Lab», мы готовим новые версии песен, которые еще не звучали в «Lab», и представляем артистов, с которыми также работаем впервые. Сейчас боремся с треклистом, потому что накопилось огромное количество артистов, пытаемся ужаться. Сейчас в программе 37 треков, будем надеяться, что концерт это выдержит.

— Какой тут срок подготовки?

— Мы уже три месяца находимся в этом процессе. Это отличается от Therr Maitz, где никакой подготовки вообще не нужно: ты свистнул — мы пришли.

— Сейчас музыкой активно занимается твой сын. Как это влияет на тебя?

— Музыка — сложная штука. Она требует труда и концентрации от ребенка. Для меня это пока крайне травматичная история, осваиваюсь в ней.

У сына сейчас идет процесс становления, я в этом плане ищу баланс, чтобы не пережать. При этом я не учу его сам, он занимается в Гнесинке. Это огромные объемы информации для семи лет.

— Чему тебя научило музыкальное образование сына?

— Я вижу, как он борется, и понимаю, какой он талантливый человек. И люблю его за это еще больше. Эти переживания — отдельная жизнь для меня. Заодно я многое понял про образование в целом. Задумался о том, что могу сделать сам, потому что вижу огромные пробелы в совмещении образовательных систем, потому что не все клеится. Сейчас приобретаю опыт, благодаря которому лучше вижу этот мир изнутри. Так что, возможно, мой следующий большой проект будет как раз образовательным.