— О чем альбом?
— Все, что со мной происходит, я туда выплеснул. Я так долго его откладывал, переделывал, переписывал, что уже дальше некуда было. Все вроде бы честно, и мне не стремно за него совсем. Скорее всего, это самое важное, что я в жизни сделал.
Но сейчас мне хочется на какое-то время перестать писать. Если ты типа музыкант, с утра до вечера занимаешься музыкой, это работает в случае с настоящими музыкантами. А в случае с околопоэтической … [фигней] не работает. Пока мне есть, что сказать в музыке, но важно не позволять говорить лишнего и не повторяться.
— Есть слух, что тебе «Газгольдер» за этот альбом предлагал миллион рублей, но ты отказался.
— Это инсайд из параллельного измерения, мне кажется. С ребятами из «Газгольдера» мы общаемся, они хорошие. Больше мне сказать нечего. Ни с каким лейблом, творческим объединением или продюсерским центром я не связан напрямую. Но читал недавно, что через меня, оказывается, бурятские бандосы отмывают деньги.
— Что будешь после выхода альбома делать?
— Будет концертный тур. Потом хочу поехать домой, в Улан-Удэ. На Донбасс я бы съездил. Я бы с радостью все бросил и уехал в батальон к Прилепину.
— Ты же уже бывал на Донбассе?
— Да, когда там все было в разгаре. Я купил билет до Ростова, там пересел на маршрутку и приехал в Донецк. Снимал за двенадцать тысяч рублей трешку в самом центре. Получил в первый же день аккредитацию в штабе как журналист просто по студенческому билету журфака. Бродил везде. В районе аэропорта люди Моторолы меня скрутили, приняли за украинского диверсанта. Повезли к Мотороле, я все объяснил: «Так и так, приехал посмотреть просто». Он такой: «Ну и … [хрен] с тобой, иди». Он — фигура, конечно. Потом я был в Луганске, в Дебальцево.
— Ты был чуть ли не главной звездой первого номера журнала Esquire, сделанного командой Сергея Минаева. И вообще ходят слухи, что Минаев какие-то значительные усилия вкладывает в твое продвижение. Расскажи про это.
— Я работал под его началом на «Контр-ТВ». Там был молодой коллектив, и у многих, в том числе и у меня, были достаточно туманные функции. Я только начал учиться на журналиста, мне повезло туда попасть, там мне было реально интересно. Из всего своего журналистского опыта я бы этот выделил. Но сказать, что мы там были с Минаевым друзья, я не могу. Я к нему нормально отношусь. Думаю, что он ко мне тоже нормально относится. С тех пор мы пересеклись только однажды, на вечеринке «Эсквайра». Честно говоря, я не знаю, его ли инициатива была меня позвать, побоялся спросить.
— А ты что думаешь про его книги?
— Не могу сказать, что я поклонник творчества Минаева. Что-то в его книгах есть такое, что отражает важное для нулевых настроение. Об их художественной ценности я судить не берусь, но определенные попадания там есть. Естественно, есть более вечные книги в современной русской литературе. Это понятно.
— Прилепин?
— Прилепин, Лимонов. Есть еще Александр Терехов, есть Михаил Гиголашвили, Роман Сенчин, Михаил Елизаров, Иванов. Я хожу в библиотеку неподалеку, беру там книги. У меня была и своя библиотека, небольшая, но крепкая, которую я насобирал, но я ее отдал товарищу, потому что мне было негде жить, я скитался — и она мне была в тягость.
Я многое прочитал благодаря знакомству с Прилепиным, он постоянно пропагандирует современную русскую прозу. Мне как человеку пишущему что-то — хотя бы какую-то … [фигню], но все равно пишущему, — это интересно. Потому что все пишущие люди находятся хотя и в разных эпохах, но в одной комнате. С ними можно поговорить. Не важно, что ты пишешь: песни, … [черт возьми], для группы «Руки вверх!» или философские трактаты. Так или иначе, ты работаешь со словом, с его тайными значениями, с подсознанием, начинкой слова.
— Ты можешь назвать Прилепина своим другом?
— Ну я бы назвал его своим старшим товарищем. Вот так. Хотя думаю, что, наверное, все-таки могу назвать его другом. Я знаю хорошо его семью, и Захар, к его чести, один из самых правильных людей, которых я в жизни встречал. Слова с делами у него вообще не расходятся. Скажем, он выступает за традиционные ценности и полностью в своей жизни эти вещи воплощает.
— Ты бы хотел так жить?
— Ну я, к сожалению, другой человек. Здорово, что есть такие люди, у которых получается сделать все правильно, без какого-то конфликта внутреннего. Я не являюсь таким человеком. Может быть, это вопрос времени, а может быть, и просто природы моей, … [кто] его знает. Мне кажется, если бы в России все семьи были, как у Захара, то все было бы очень хорошо. Но этого никогда-никогда не будет.
— Для тебя настолько ценна в Прилепине, да и вообще в людях именно искренность — чтобы убеждения не расходились с делом?
— Ну а что еще может быть важно? Наверное, талант, но я тут снимаю шляпу. И молчу. Конечно, главное, если говорить о художниках, — это сила таланта, все остальное — уже биография. Ну, я не знаю, помоги мне.
— Мы обсуждали с тобой поэта Клюева. Который был такой весь сермяжный, а когда не выступал на публику…
— Его ряженым называют.
— Да, и когда он оставался один дома, то одевался в нормальную европейскую одежду и читал Гейне в оригинале. Это его как поэта портит или не портит?
— Очень не люблю такое. Эта фигушка в кармане, которую он держал, перформанс, который он из себя делал, — нет, мне это не нравится. Но те вещи, которые он написал, его оправдывают, они сами по себе являются, может быть, большим, чем он сам. Ты понял меня, в общем.
— Ты написал протестный трек ко дню рождения Путина. Но при этом говоришь, что мечтал бы жить как Прилепин. Хотя, кажется, его отношение к нынешней власти диаметрально противоположно тому, что ты изложил в том юношеском треке.
— Я не говорю, что мечтаю жить как кто-то — я хотел бы как-то по-своему все-таки. Тут важно, что Прилепин большую часть своей жизни занимался революцией. Он является членом запрещенной в России Национал-большевистской партии.
— Ну это вопрос был про тебя, а не про Прилепина.
— Сейчас мы выйдем и на меня. Смотри. Большую часть своей молодости он выступал с открытой и достаточно жесткой критикой власти, в том числе и Путина. Он говорил о том, что в последние годы неожиданно стало программой власти. Лимонов говорил в 1994 году о том, что нужно возвращать Крым. А сейчас это стало мейнстримом. НБП и Прилепин, в частности, всегда стояли на своем. В какой-то момент их идеи совпали с тем, что считала и считает правильным власть. Они не менялись, власть изменилась. Это самое важное.
Возьмем условного Немцова, которого на иконостас поместили уже некоторые товарищи. Его позиция, скажем, по праворульным машинам — такая острая тема на Дальнем Востоке, даже у нас, в Бурятии, — всегда зависела от его места на политической арене. То есть когда он был чиновником, он защищал точку зрения власти. Когда он оказался в оппозиции — он говорил все с точностью наоборот. Такие люди не вызывают у меня никакой симпатии. Никакой. Это проституция — таких и во власти, и в оппозиции огромное количество. В СМИ огромное количество шлюх работает, опять же. Людям надо что-то есть, нюхать, летать в Испанию — приходится продаваться немножко.
Но вернемся к людям достойным. Понимаешь, сейчас Лимонов и Прилепин нравятся власти, потому что они говорят то, что власти в этот момент выгодно. Но они говорили это давно и будут говорить всегда. А что будет с властью через год — никто не знает.
— Ну а ты сам что думаешь про власть? Какие у тебя политические взгляды?
— Все эти политические градации, правые и левые, были придуманы … [ужас] как давно. И все перемешалось, как-то обросло. Когда мы говорим о леваках, это вообще очень сложно, мы в постиндустриальном обществе —какие еще рабочие и профсоюзы? Надо как-то по-другому ставить вопрос.
Мне в чем-то близка позиция Ги Дебора. Леваком я себя назвать не могу, но при этом симпатизирую некоторым левым идеям. Так же, как могу симпатизировать и некоторым либеральным идеям, некоторым правым идеям. А про власть — ну вот есть бюрократический аппарат, огромное количество людей, они нам просто не нужны. Нужно этот жирок растрясти, убрать к чертовой матери. Как можно скорее и жестче. Кто это будет делать, непонятно. К условным немцовым у меня никакого доверия нет. Плюс во власти есть популисты какие-то, Милонов и вот еще женщина, как ее… Мизулина. Мне кажется, это либо клоуны, либо сумасшедшие. Есть законы, которые были приняты по инициативе этих людей, которые вообще не нужны, на мой взгляд. Ну, и коррупция. Вот эти все расследования недавние — это позор, конечно. С другой стороны, если бы все везде было по закону… Если бы всех моих друзей, которых поймали с запрещенными веществами, посадили в тюрьму, то у меня, может, вообще не осталось бы друзей. А так хотя бы можно заплатить.
— Можно легализовать марихуану — и платить не придется.
— Если меня спросят — я, собственно, легализовал бы легкие наркотики. Но это сложное решение. Я бы выслушал людей авторитетных, которые мне могут сказать: «Диман, смотри, статистика, … [черт возьми]». Я бы сказал: «…[зашибись]». Или сказал бы: «Да нет, все-таки не надо». Так или иначе, не хватает у нас нормальной дискуссии. Скажем, меня в интервью спросили: «Как ты относишься к геям?» Да никак. Нужно ли легализовывать гей-браки? Откуда мне знать, я не сексолог и не социолог.
— В интервью ты часто критикуешь московский истеблишмент, да и в твоей музыке есть место критике «лидеров мнений … [слово, рифмуется с «вонючих», но нецензурное]». Но при этом взлет твоей популярности в последнее время во многом связан с тем, что отдельные важные для истеблишмента люди — условно, Кирилл Серебренников — твои персональные фанаты. Как так?
— Просто в одном из интервью меня спросили, как я отношусь к истории с жителями Патриарших — я свою позицию озвучил. Она заключается в следующем: не стоит считать себя качественно высшим существом, даже если у тебя много денег и ты такой образованный и культурный. Что касается истеблишмента: никаких попыток ни с кем сблизиться я не предпринимал, но если человек талантливый меня высоко оценивает, я ничего в этом не вижу плохого. Люди слушают, что хотят. Вот все захотели меня послушать. Может, это связано с тем, что я какой-то антропологический интерес для людей представляю. Посмотри, какая обезьянка, ух ты.
— Но это те люди, которым ты бы хотел нравиться?
— Я никому не хотел нравиться и не думал никогда об этом. Кирилл Серебренников, конечно, это приятно, что у него вообще есть какое-то мнение о том, что я делаю. Тем более что я ничего не делал, для того чтобы у него это мнение появилось. А про лидеров мнений в целом… Ну да, я иногда что-то там такое говорю, едкое. Просто для меня важно петь о том, что видишь, а не о том, что в интернете прочитал.
— Ну можно про любовь петь.
— Можно про любовь так петь, что в этой музыке будет самая мощная критика общества потребления. В общем, я стараюсь честно писать тексты, вне зависимости от чьих-то симпатий и антипатий. Я делал треки, когда не был кому-то интересен и даже не пытался быть кому-то интересен. Сейчас, когда есть определенный интерес, я не хотел бы из-за него менять свое поведение.
— Это тебе стоит каких-то усилий?
— Мысль о том, что от меня чего-то ждут, где-то на задворках сознания есть. Просто нужно ее … [на фиг] послать. И все. Иначе можно стать ручной обезьянкой для кого-то — критиков, музыкального истеблишмента. Плюс музыка, как и любое другое творчество, оставляет дельту интерпретации. Поэтому если кто-то считает, что я, например, чрезмерно критикую московский истеблишмент, это не моя проблема. Может, я критикую людей, которые критикуют московский истеблишмент. … [кто] знает, я сам не знаю толком.
— Расскажи о своих отношениях с adidas.
— Когда я был маленький, я носил адики, как и все, паленые, конечно. Сейчас мы с ребятами из Улан-Удэ снимаем однушку, у нас несколько костюмов адидасовских есть, мы их носим по очереди.
— Ты следишь за просмотрами своих клипов на ютьюбе?
— Я периодически смотрю, что там с ними происходит. Мне интересно, как какие-то вещи влияют на просмотры. Ну смотрю, читаю комментарии. Это просто инструмент, который позволяет измерить резонанс.
— Ты ж говоришь, что тебе важно не следовать за хайпом, а ориентироваться на себя.
— По большому счету, конечно, хочется, чтоб было просмотров больше, что тут лукавить. Есть возможность посмотреть, я смотрю. Если бы не было ютьюба, я бы не смотрел. В этом плане я такой же, как и все.
— В твоем плеере чуть ли не половина музыки — песни группы «Четыре позиции Бруно». Ты общаешься с Ситниковым, ее основателем?
— Какое-то время общался.
— Почему какое-то?
— Потому что потом перестали общаться.
— Почему?
— Ну как-то мы поссорились, оказалось, что на вещи смотрим по-разному. Я не могу рассказать.
— Ты продолжаешь его музыку слушать?
— Конечно. Опять же, мне нравится, что «Четыре позиции Бруно» работают с реальностью. Это видно сразу. Я тоже работаю с реальностью абсолютно всегда. В том, что я делаю, нет никакой выдумки, деланости. Большая часть русского рэпа — это попытка адаптировать какую-то … [фигню]. Это иногда получается очень круто и очень слушабельно. Но это не творческая задача, это какая-то другая задача, не знаю, какая.
А «Четыре позиции Бруно» — угол зрения у них такой поломанный и как бы треснутый. Но это добавляет каких-то красок, какой-то нужной кислоты. Так или иначе, люди-то — они вот, ты их можешь узнать, увидеть за этой музыкой. Суть творчества именно в том, чтобы смотреть вокруг, пытаться в обыденном найти вдохновение и материал. И это самое правильное, что может быть. Потому что все остальное, все искусственное — это птичья … [фигня]. Я слушаю в основном негров, и когда негр говорит английские слова — это …[зашибись]. А какие еще он должен говорить? Но вот, допустим, для травы в каждом регионе есть пять-шесть названий. А в русском рэпе без конца «Скручу я блант». Ну какой еще блант? Почему бы не говорить об этом нашим языком, когда это гораздо интересней, круче, фактурней? Это немножко унизительно. Чувствуешь себя каким-то таким, … [черт возьми], ряженым. Как Клюев, только гораздо хуже.
— Но эту же претензию можно и американскому рэпу предъявить: не все, кто про это читает, жили в гетто, грабили банки и не имели доступа к чистой воде.
— Ну у них это в культуре укоренено, по крайней мере. Вот есть у нас, допустим, русский шансон. По крайней мере это хотя бы работа с нашими реалиями. И за это можно пятюню влепить. А когда ты основываешь все свое творчество на том, что ты видел на ютьюбе, — а такие люди есть, и их …[до фига] Я ведь тоже источники вдохновения беру где-то на Западе. Я рэп не придумал.
— Подожди, ты же говоришь, что источник твоего вдохновения — это реальность, а не ютьюб и не американский рэп.
— Ну я работаю в жанре рэпа, который на меня, очевидно, влияет. Я просто пытаюсь хотя бы текстуально быть самим собой.
— Что еще ты слушаешь?
— «Касту», «Многоточие», «25/17», The Chemodan. Вот Рем Дигга очень крутой персонаж. Человек волею судьбы оказался прикован к инвалидному креслу, он большую часть времени проводит у себя в комнате, но его песни звучали по всей стране. Из каждого тазика. Люди тратят бабки, заморачиваются про маркетинг и пиар, пытаются кому-то понравиться и все равно такого результата не достигнут.
— До начала интервью ты сказал, что устал от своего присутствия в медиа и не хочешь больше давать интервью.
— Ну видишь, дал слабину.
— Чем тебе не нравятся интервью? Кажется, у тебя хорошо получается.
— Мне трудно выворачиваться наизнанку в интервью, для этого есть музыка. А в интервью, вообще в разговоре, я никогда не скажу того, что я на самом деле чувствую. Для этого нужен художественный текст, потому что там ты можешь точно сказать.
— Ты когда про свою музыку говоришь, говоришь всегда про текст, а не про звук.
— Этот альбом как раз тем для меня важен, что до этого я больше тексту уделял внимания, а здесь мне хотелось быть цельным. Сейчас мне гораздо интереснее музыка, чем текст. При этом мне нравится делать музыку по структуре своей достаточно попсовую: куплет — припев, куплет — припев.
— Ты слушаешь академическую музыку?
— Я не могу сказать, что я прямо ее слушаю: периодически, под настроение. … [зашибись], что она есть, что ее слушают.
— Расскажи про свою экономику. Ты сейчас выпустишь альбом, это тебе даст возможность какое-то время ничего не делать?
— Я надеюсь. Зависит от того, как пройдут концерты. Я вполне готов к тому, что все может закончиться и нужно будет по-другому как-то жизнь устраивать, без музыки как заработка. Есть куча других интересных замыслов, которые вообще музыки не касаются или касаются очень вскользь. В рэпе не очень много можно сказать. Не все, по крайней мере, как ни старайся.
— Ты выступал в Парке Горького буквально одновременно с митингом против коррупции в Москве. Тебе не кажется, что тебя использовали, чтобы хотя бы часть молодой аудитории оттянуть от митинга?
— Последние несколько недель я так был занят альбомом, что совсем упустил из внимания повестку дня. Несколько моих знакомых ходили погулять по Тверской. Если бы я не выступал в этот день, вполне возможно, сходил бы тоже. К Навальному никаких симпатий нет, просто интересно, что там за люди вышли и зачем.