«Там, где пытки, — нет правды»: интервью с отцом Юлия Бояршинова, фигуранта дела «Сети»*

Мы [всей семьей] жили вместе в одной квартире, он всегда был рядом. Я художник, работал с витражами. Юлий выбрал другую профессию, он любил рисовать, но не видел себя художником. Хотел поступить на ювелирное искусство в [институт] технологии и дизайна, он, еще когда учился в школе, ходил на курсы [в школу ювелирного мастерства от СПбГУ]. Ему осталось сдать ЕГЭ, он, можно сказать, поступил.

Но встал вопрос армии. Он меня спросил, идти в армию или нет. Я ему ответил, что думаю: «Если раньше я бы сказал сходить и забыть, то сейчас я тебе не советую». Это как раз [было] время, когда в армии [царил] полнейший бардак. Поэтому он решил выбрать вуз с военной кафедрой. Им стал ИТМОСанкт-Петербургский национальный исследовательский университет информационных технологий, механики и оптики.. В общем, он был не тем, что Юлию нравилось. А на втором курсе, когда он пошел на кафедру, ему сказали: «Ну, парень, тебе в армию нельзя, а ты хочешь на военную кафедру». У него была себорея (болезненное состояние кожи. — Прим. ред.). Ему дали военный билет, и у него еще меньше стало интереса продолжать учиться в этом вузе.

Кроме этого, у меня совсем плохо стало с заказами. Одно время был очень большой спрос, не успевал делать — все хотели витражи. Потом народ стал беднеть. И вот за пару лет до ареста заказов уже почти не было. И он, ни слова не говоря, не попрекнув, просто ушел из вуза и стал работать. Он нас содержал: забивал холодильник, брал свой большой рюкзак и ехал в «Ашан» [закупаться], оплачивал коммунальные услуги. Говорил: «Ничего-ничего, найдешь еще работу, будут и заказы, и все». Потом, конечно, [после ареста] стало сложно, и мы вошли в режим жесткой экономии. Но без поддержки друзей было бы невозможно [жить], потому что даже передачи стоят денег. Еще нам помогает Яна, она очень внимательная девушка (в августе 2019 года Юлий Бояршинов женился в СИЗО на шеф-редакторе «ОВД-Инфо» Яне Сахиповой — Прим. ред.). Но, к сожалению, мы не так много общаемся, потому что у нее много работы.

[Юлий] выбрал очень востребованную специальность — промышленный альпинист. Он сначала работал при «Мегафоне», занимался сотовой связью — точки, вышки. Неплохо зарабатывал, ему нравилось, что он достаточно свободен, может выбирать, когда ему отпуск взять, а когда выходные. По крайней мере у него было время для путешествий. В этой работе была романтика: он любил смотреть на город с высоты, ходить по крышам.

Главное его увлечение — путешествия. Он и по Европе ездил, и на Алтай с друзьями, [там] совершил пеший переход через какой‑то хребет. Ему нравилось видеть что‑то новое, знакомиться с новыми людьми. Если он ехал где‑то по европейским странам, то уже по дороге договаривался, у кого можно остановиться. Здесь [в Питере] он тоже принимал ребят из Венгрии и Финляндии, какие‑то экскурсии [им проводил], показывал не очень известные интересные места.

Это, наверное, достаточно естественный выбор, если знать его взгляды, самое близкое [ему] — это антифашизм. Современный антифашизм, по крайней мере в России, возник в ответ на появившиеся националистические группировки. В антифашистском движении считалось нужным защищать какие‑то акции, присутствовать на митингах, не дать побить тех, на кого нападают националисты. Чтобы отразить агрессию, нужно уметь защищаться, поэтому он считал, что нужно заниматься спортом. В принципе, я совершенно уважал его мнение.

Он рассказывал, что взял курс [в ДОСААФ] и что они там занимаются самообороной. Я так понял, единоборства какие‑то, но я не знаю, какие именно. Как обычно бывает, курс был как комплексный обед. Что‑то там лучше преподавали, насколько я знаю, а что‑то абсолютно формально, на картинках. Что касается огнестрельного [оружия], то это собрать, разобрать автомат, то, что у нас в школе [преподают]. У него было в курсе минное дело, но ни одной настоящей мины он там не видел. Ему просто показали картинки, что бывают такие и такие [мины].

Я узнал [о задержании] на следующий день, когда уже пришли с обыском. Если сказать неожиданно — ничего не сказать. Это было для меня безумием, не верилось, что это действительно так. Потом я решил, что сейчас все разъяснится, потому что это было абсурдно: устраивают обыск, забирают изоленту, скотч, пластилин, елочную гирлянду. На обыске был адвокат по назначению, я ему говорю: «Но у меня все то же самое есть». Я барахольщик, даже батарейки отдаю сыну, он лучше знает, где их сдавать. Он говорит: «Ну это у вас. У него это совсем другое уже». Что другое? Было непонятно.

Но почти сразу я понял, что могут что‑нибудь подбросить. И я изо всех сил пытался уследить, чтобы ничего не подкинули. Но я осознавал, что это совершенно бесполезно. Здесь разбирают, я смотрю и понимаю, что сейчас сзади где‑то могут все что угодно [подкинуть]: ведро наркотиков, чемодан взрывчатки. Все что угодно могут затащить, подбросить, и я не смогу за этим уследить.

С первого дня начался сплошной обман во всем. Как только закончился обыск, мне разрешили вместе с сыном поехать в полицию. А когда я вышел, тут же сказали: «Ой, нельзя. Места уже в машине нет. Идите своим ходом». Я просто хотел еще поговорить и побыть с ним. Когда я пришел в полицию, мне ответили: «Не-не, все, вы его сегодня уже не увидите. Приходите завтра в десять часов и сможете передать ему поесть».

Когда в десять часов пришли наутро, жена принесла еду и одежду, ей сказали: «Нет, его еще в половине девятого увезли». И это все время обман, который непонятно зачем нужен, кроме как для давления на него и на нас.

Адвоката [Ольгу Кривовонос] он просил нам много не рассказывать, потому что понимал, насколько для нас это тяжело. Если мне она еще что‑то говорила, то маме Юлика вообще ничего. Говорила: «Ну да, все нормально, ну да, пока вот не отпускают».

Я знал побольше [жены] и догадывался по письмам. Там в СИЗО такая система: вот этот тюремный актив, уголовники, которые его прессовали, они проверяли все его письма, не давали ничего написать. И я только догадывался. Он написал: «Какой хороший врач, мне вставили все пломбы». Ну тут я понял: ну просто так все пломбы вылетели вдруг, тут тоже, конечно, ясно.

Еще одним сигналом о том, что там очень плохо, для меня было, когда я решил сделать выставку. Написал сыну, Вите Филинкову (один из фигурантов дела «Сети» — Прим. ред.), чтобы они что‑то нарисовали. Им запрещены цветные карандаши, краски, ничего цветного нельзя. Только авторучки самых депрессивных цветов: черный, фиолетовый и синий. У меня была такая идея солидарности: если ребята не могут ничего раскрасить, то они просто сделают рисунок и опишут, что и каким цветом они хотели бы зарисовать, а мы сделаем. Я очень долго просил его нарисовать, в каждом письме писал, каждую неделю. И я знаю, что он очень любит заниматься рисованием. А тут он ничего не может сделать. И мне стало ясно, что он в таком тяжелом психологическом состоянии, что даже ничего не может нарисовать, ни одного рисунка от него так и не было.

Только на пятый месяц [заключения у нас] было первое свидание, и стало ясно, что в Горелово, в СИЗО-6, ад. Там специально обученные активисты, которые знают, как бить без следов. Там отработана система, как встречать все комиссии. Там было так все отлажено, что никакая информация наружу не могла выходить. Ему [Юлию] все-таки удалось вырваться из СИЗО-6, приняв на себя вину. Он никого не стал оговаривать, но согласился со своим обвинением. Когда он оттуда вырвался, то все равно оставался в системе ФСИН и понимал, что ему могут мстить, но он уже мог обо всем рассказать. И когда к нему пришли из ОНК [в СИЗО-3, куда Юлия отправили после перевода], он описал, как там все работает, какая система и что там происходит, на 11 или 12 страницах.

Ему долго не предъявляли обвинения (Юлия арестовали 23 января, а обвинение в участии в террористическом сообществе предъявили только 11 апреля. — Прим. ред.). К нему анонимно приходили некие Костя и Дима, которые не показывали ни документов, не называли ни своих званий, ни фамилий, ничего, требовали, чтобы он дал им показания. И это тянулось долго, он понимал, что не может никого оговаривать, даже не хотел ни одного имени своих друзей назвать, ничего. А им было выгодно, чтобы он оставался в СИЗО-6.

Считалось, что ФСБ к нему никакого отношения не имеет. Когда у них спрашивал кто‑то, они говорили: «Кто это такой? Мы вообще его не знаем». Хотя на самом деле нахождение в СИЗО-6 — это способ выбивать из него показания. Другим арестованным по делу «Сети» практически сразу выдвинули обвинения, и они почти сразу шли по террористической статье.

Я не сразу понял, насколько для них выгодно, чтобы он не считался задержанным ФСБ. Тем более его задержала полиция. И на момент задержания не было какого‑то серьезного обвинения. Его обвинили в незаконном хранении дымного пороха. Это штраф ну или условное, подписка о невыезде, если есть какие‑то подозрения. Это случайно. Они на самом деле рейд проводили по закладчикам, и он оказался на месте, где их хватали.

Он никакого отношения к другим арестованным по делу «Сети» не имел, поэтому его невозможно было перевести хотя бы в спецблок, где должны содержаться те, кто идет по террористической статье. Им выгодно было, чтобы Юлий оставался в этой пресс-хате, где человек сто пятьдесят. Где каждый день давление: иногда избивали, иногда заставляли приседать по тысяче раз, после этого неделю невозможно ходить.

Сначала не то что постельных принадлежностей не было, он спал на полу. Там постоянно курили, а для него, некурящего, это еще сложнее. Не пускали просто на прогулку, хотя бы подышать свежим воздухом. Это длилось месяц за месяцем. Мы пытались что‑то сделать, хотя бы перевести в спецблок, где тоже условия, конечно, плохие, но там хотя бы камера на два человека. И если его избили, то ясно, кто это сделал. И если убили, то тоже ясно, кто это сделал. Это хоть какая‑то гарантия. Но его не удавалось перевести. Он получал очередную порцию за то, что мы пытаемся что‑то делать. И я это знал, но в то же время понимал, что ничего не делать тоже нельзя.

Сначала я пытался сам в своей голове решить, что же это такое и что нужно делать. Не каждый день, не каждый час, а каждую секунду вот эта мысль была. Ни днем, ни ночью не мог отвлечься. Мне казалось, что если я пойму, что это, то будет понятно, что делать. Или как минимум понять логику людей, которые вот так хватают молодых ребят и ломают им жизнь.

Но потом я понял, что [невозможно] сделать что‑то такое, за что его сейчас выпустят. Нужно просто делать все, что возможно. Пусть это очень маленький результат, но это надо делать, потому что других вариантов нет.

Потом подумал, что нужно, наверное, делать выставки. Чтобы просто рассказывать об этом. Долго не мог ее сделать, а потом подключились друзья Юлика. Возникла проблема, галереи отказывались, просто боялись, у себя делать эту выставку. А потом мы все-таки сделали ее в «Севкабеле» (в декабре в «Севкабель-порту» прошла 7-я независимая ярмарка современного искусства от группы «Север-7» с павильоном «Тюрьма». В этом павильоне показывали работы заключенных, в том числе арестованных по делу «Сети». — Прим. ред.). Удачно, что нам не нужно было давать анонс. Мы могли не рассказывать заранее о выставке, потому что там были другие галереи, другие художники. То есть там была такая площадка, и было ясно, что люди все равно туда придут. Тогда много людей посмотрели, и их это впечатлило. Мы поняли, что надо делать больше таких выставок.

Я выхожу в пикет как минимум каждую неделю. Перед последними заседаниями в Петербурге я выходил каждый день. Сначала думал: какой от этого результат? Да, наверное, небольшой. Но сколько это у меня занимает? Это не так много времени, чтобы от этого отказываться. Очень много людей интересовалось, и я объяснял, рассказывал. Или знакомился с какими‑то людьми, которые могут оказать какую‑то поддержку, с какими‑то журналистами, опять же. На тот момент я чувствовал, что самое главное сейчас — огласка. Все получалось очень медленно. Практически только через почти два года пошла волна, и очень многие сообщества профессиональные к этому подключились (коллективные письма в поддержку фигурантов дела «Сети». — Прим. ред.). Стало ясно, что ситуация меняется.

Если сначала говорили: «Просто так не задерживают, все равно что‑то там было», — то сейчас уже не так много людей, которые сомневаются, что могут просто как Витю Филинкова, у которого даже банки старого дымного пороха не было, схватить, арестовать и предъявить террористическую статью. Сейчас очень многие понимают, что могут пытать, что могут что‑то подбросить.

Больше всего возмущает и больше всего влияет на то, что творится такое беззаконие, — то, что не ведется никакого следствия. Полная безнаказанность. И уже в деле «Сети», что бы там ни было, факта пыток практически никто не отрицает. Были все поводы расследовать пытки, но этого сделано не было. И масса фактов говорит о том, что их пытались скрыть. Нет записей с видеокамер. Говорят, что в одном случае не писали, в другом случае — что уже уничтожили. Там, где пытки, — там нет правды.

Он с самого начала говорил, что не будет как [Игорь] Шишкин сотрудничать со следствием. Или как [Егор] Зорин. Он не будет никого оговаривать. Можно сказать, что он оговорил сам себя… Мне было очень неприятно, я был с этим не согласен. Но нельзя говорить, что я совсем этого не ожидал. Потому что уже на тот момент видел, что вырваться из Горелово, из этой пресс-хаты, не получается никак. А когда начался суд, я подумал, что это вообще, наверное, очень грамотный юридический ход. Потому что он говорит: «Да, я признаю свою вину» — и дальше начинает подробно рассказывать, в чем он признается. И там нет ничего незаконного. Этот спортивный клуб, он совершенно легальный, к нему нет никаких вопросов. Он все еще функционирует, эти же курсы продают, и все ходят. Походы, лекции, какие‑то экологические проекты и прочее — ничего в этом противозаконного нет. Незаконное выживание в диком лесу — это совершенный абсурд. Оказание первой медицинской помощи — тоже в этом ничего криминального. Единственное, что было незаконно, — хранение слабого взрывчатого вещества. Выяснилось, что из него можно сделать хорошую петарду. Или, как сказал адвокат, хлопушку. Но никак не взрывное устройство.

Последний раз я виделся с ним на суде [28 февраля], а разговаривал 6 февраля [на свидании]. На суде не дают сказать ни слова, это запрещено. На одном из последних заседаний каждую минуту говорили: «Сейчас всех запустим». Потом стали говорить: «Так, родители, приготовьтесь». Через полчаса снова: «Приготовьтесь, несколько минут». И в самом конце сказали: «Сегодня никого не пускаем. Приходите завтра». Я его увидел только мельком в замочную скважину. Но на следующий день все-таки пустили в зал. Поговорить, конечно, не дали.

У меня в январе не было свиданий, в декабре не было свиданий. И в феврале я думал, что тоже не будет. У меня было разрешение [на свидания], но на январь прошлого года. И я решил, что по нему не пустят в СИЗО. Или они просмотрели, или что, но по этому разрешению удалось сходить. И мы вдвоем с женой, перебивая друг друга, все-таки с ним поговорили. Он говорил: «Ну какие у меня новости? У меня нет никаких новостей. Давайте рассказывайте, что у вас». Раньше, не знаю, как ему удавалось, но он изо всех сил пытался показать оптимизм, бодрость. В этот раз уже было заметно, что ему немножко грустно. Уже, видимо, приготовился, что увезут куда‑то далеко. И уже встречаться [будем] реже, и все будет сложнее. Но когда его перевели в СИЗО-3 и смогли приходить ОНК, то как‑то сразу за него спокойней стало, что его могут здесь проверить, и от него отстали.

А если куда‑то далеко в колонию… В принципе, он с самого начала еще на первом свидании сказал: «Я реалистично все воспринимаю. Если людей за пост в «ВКонтакте» надолго закрывают, то меня точно не отпустят».

Нет, я не ждал никаких чудес, но когда прокурор запросил такие сроки, это все-таки было большим удивлением. Я все-таки ожидал меньшие. А когда суд полностью с этим согласился, нисколько не убавив… Хотя то, в чем их обвиняют, совершенно не согласуется с теми показаниями, которые были даны на суде. Адвокаты доказали, что там сплошные вбросы: всего, что касается оружия и файлов, и всего-всего. Настолько грубо все делалось, как будто они просто даже не пытались добиться какого‑то правдоподобия. То, в чем их обвиняют, — этого не было. Если их обвиняют в чем‑то другом — надо расследовать. Тем более ясно, что преступление (речь идет об убийстве Екатерины Левченко и Артема Дорофеева. — Прим. ред.) было. Имеют ли они к этому отношение — надо доказывать. В любом случае нужно искать тех, кто это сделал.

Я узнал об этих [убийствах], когда прочитал статью [«Медузы»]. Я не могу ничего считать, потому что у меня нет никаких фактов, подтверждающих, что они имеют к этому какое‑то то отношение. Точно так же, как нет фактов, что этого не было. То, что действительно должно было расследоваться, почему‑то не расследовалось. Почему‑то в обвинении нет даже намека на это. Если они [следователи] считают, что они [фигуранты] имеют к этому отношение, то почему занимались совершенно другим? Почему они фабриковали какое‑то дело, вместо того чтобы расследовать реальное преступление?

Насколько я сейчас знаю, это было известно еще раньше. Но почему‑то эта история всплыла именно в этот момент — перед заседаниями в Петербурге. Если было известно раньше, почему об этом не сказали? Почему ФСБ это не расследовало? Почему все всплыло сейчас? И это может быть еще страшнее. Конечно, для меня важно, как это скажется на приговоре для моего сына, но это и в целом скажется на других, и на Вите Филинкове, и других, кто, возможно, не виноват, но как‑то притянут к этому делу.

Но сейчас я хочу сказать, что это еще и очень сильно скажется на общественной поддержке. У нас только начинает проявляться гражданское общество, люди начинают понимать, что от них тоже что‑то зависит. По крайней мере нельзя так относиться ко всему и думать, что от нас ничего не зависит. В пикетах нам тоже говорили: «Ну да, это, наверное, так, но мы же в России живем». Очень у многих отношение, что мы ни на что не можем повлиять. И эта информация всплывает именно в тот момент, когда пошла такая поддержка, когда подписались многие профессиональные сообщества. Очень многие люди наверняка подумают: «В следующий раз лучше я не буду ни во что вписываться», — потому что у нас люди не привыкли, что нужно выступать за то, чтобы соблюдался закон. За то, чтобы велось следствие. Не с помощью пыток, а реальное следствие.

Я давно сказал, что судом ничего не закончится, надо пытаться дальше. В связи с этими событиями все осложнилось, мне даже было просто непонятно, что дальше. Но потом я понял, что нужно просто продолжать. Сегодня я снова иду в пикет. Есть вещи, которые очевидны и не подлежат никаким сомнениям: пыток быть не должно. Там, где пытки, там обязательно будет полное беззаконие. Пытки совершенно расслабляют органы, и уже никто не хочет ни заниматься следствием, ни выяснять какую‑то истину. Нужно бороться с этим. Пытки — это унизительно и для тех, кого пытают, и для тех, кто пытает, и, по-моему, просто для страны, для всех, кто живет в этой стране, должно быть унизительно, что у нас такое происходит.

*«Сеть» — организация, запрещенная на территории Российской Федерации.