Секс в СССР в рассказах участниц соитий

Нас воспитывали так: секс — это аморально. В школе о сексе не говорили ни слова. Дети рождаются, да, но процесс их зачатия — это что-то дурное. Если ребята друг другу симпатизировали, то переписывались или за ручку ходили. В 1980-е годы уже чуть посмелее встречались, ходили на танцы, у кого-то и сексуальная жизнь настоящая началась. Но я такого не понимала. Если мужчина провожал по вечерам домой, дарил цветы и подарки, знакомил со своей мамой, то просто встречались. А когда предлагал пожениться, то покупали кольца, обменивались ими в загсе — тогда уже можно было заниматься сексом, это был первый мужчина в жизни женщины. Еще не было принято обсуждать секс с мамами, и вот у моей была такая позиция: «Если он тебе муж — так теперь все, не реви, ничего мне не рассказывай. Вышла замуж, надо жить». Я начала с ним жить, и стало ясно, что это не тот мужчина. Но он был моим первым, и было страшно даже представить, что я пойду к другому и скажу, что я уже не девочка…

Когда я жила у бабушки в деревне, я видела, что дядя похаживал налево, но не до конца осознавала ситуацию. Он ночевал где-то, под утро возвращался. Но все было очень серьезно — если женщина забеременела, то мужчина обязан был жениться. Разводы случались редко, чаще всего женщины терпели.

Многое в этом вопросе зависело от мужчин. Если мужчина берег свою женщину, то, извините, кончал в тряпочку. Вот это и было основным способом предохранения.

В 1970-х я работала в больнице, в те годы аборты были самой частой процедурой. Иногда за смену врачи производили по 40 чисток. Некоторые приходили на аборт каждые два месяца. Гинекологи кричали, мол, вы нас под статью подводите. В начале 1980-х люди стали более продвинутыми, с Запада к нам пришла внутриматочная спираль. Арабы, которые учились в России, привозили платиновые, золотые спирали, которые можно было ставить женщине на 10–15 лет — золото же не окисляется. Плохенькие презервативы появились еще в 1970-х годах, они были резиновые, грубые. Но доступны они были только жителям городов.

У меня оргазмов в двух браках не было. Второму мужу на восьмом году совместной жизни промямлила, мол, а не мог бы ты что-нибудь сделать, чтобы мне тоже удалось что-то почувствовать? На что муж мне ответил, что у меня что-то не так с физиологией.

Из-за того что сексуальное воспитание отсутствовало, секс в браке часто был плохим. Если мужчина попадался без природного дарования чувствовать свою женщину, то девушка могла прожить и семь, и десять лет, так и не понимая, что такое секс и не зная, что он может приносить удовольствие. Отсюда и это выражение советское: супружеский долг. Не было раскрепощенности, никто не знал, как себя вести, — не мог ни прочитать, ни на картинках посмотреть, ни услышать от знакомых.

Любовь там, где двое. А когда вы живете в однокомнатной квартире и у вас тут же спят дети по лавкам, то это уже не любовь и не секс, а так. Люди, которые жили в коммуналках, занимались сексом в туалетах. Еще очень активно ходили в бани. В коммуналках мыться нормально было особо негде, и очереди стояли, и поэтому люди ходили в бани. Пары снимали там комнатку, парились.

В те времена люди были вместе точно не из-за секса. Такой однообразный секс удерживать людей вместе не мог. Если пара выглядела счастливой, то скорее потому, что у них были общие взгляды и теплые отношения.

Мои родители были артистами одного из популярных московских театров и снимались в кино. В их среде царили чуть более свободные нравы, чем в обществе в целом. То есть они в своем кругу секс могли хотя бы обсуждать. Но даже они не нашли в себе сил рассказать мне о том, как устроены близкие отношения между мужчиной и женщиной. Помню, как лет в шестнадцать я пошла с мамой на иностранный фильм, который показывали на Московском кинофестивале. Там герой упрекал свою жену в том, что она уже два месяца не бреет ноги. До сих пор помню шок, в который меня повергла эта информация: неужели ноги надо брить?! Мне об этом никто никогда не рассказывал.

Мое поколение — люди, родившиеся в шестидесятых, — были лишены доступа к информации о том, что такое секс. Все происходило инстинктивно, как у животных. До свадьбы негде было этого делать — разве что на лестничной клетке у мусоропровода. Так что все женились в очень раннем возрасте — именно для того, чтобы иметь возможность заниматься сексом. Способ предохраняться был один — презервативы, на которых было написано «проверено электроникой», но они постоянно рвались. Поэтому очень быстро появлялись дети. Так что секс был связан не только со стыдом, но и с постоянным страхом нежелательной беременности. Девяносто процентов моих сверстников, женившихся и вышедших замуж в районе двадцати лет, впоследствии развелись.

Моя мама рано вышла замуж. Она рассказывала, что, когда впервые увидела голого мужчину, она испугалась и заплакала. Это был 1963 год. Тогда не было ни ритуалов, ни таинства. Люди просто шли в загс, обменивались кольцами, потом отправлялись в столовую, обедали, и дальше начиналась семейная жизнь.

Когда я училась в старших классах, как раз ввели предмет «этика и психология семейной жизни». Там рассказывали про взаимоотношения полов, но скорее в том ключе, что нужно уважать мужчин. При этом слово «секс» вообще никто не произносил. Я помню, что, когда мы с семьей смотрели телевизор и в фильме вдруг показывали обнаженную ногу или, не дай бог, грудь, нас, детей, выгоняли из комнаты и закрывали дверь. Так что к сексу формировалось соответствующее отношение.

Родители не рассказывали про контрацепцию, потому что и сами о ней почти ничего не знали. Семьи вокруг были многодетными. Считалось, если в семье один ребенок, значит, семья неблагополучная. Еще предохранялись хозяйственным мылом. То есть после секса женщина должна бегом бежать в ванную и мыться хозяйственным мылом. В тридцати процентах случаев это помогало.

Когда в СССР попали кассеты с фильмами про Анжелику, никто не думал, что так вообще бывает, это было невероятно. Мужчины ведь и не догадывались о том, что с женщинами можно проделывать в сексе многое, да и женщины не представляли, что существуют разные позы.

Мой папа был военным, выпуск они обычно отмечали в столовой. Когда парни чуть выпивали, к ним подсаживались молодые девки, которые хотели замуж. Они вели их к себе в общагу, а на следующий день шли в партком и писали заявление, что мужчина опорочил их честь, и молодых людей заставляли на них жениться. Была у меня знакомая одна, она встречалась с парнем, он ходил, ходил к ней, а жениться не хотел. Так она пошла в партком, написала заявление, и его обязали на ней жениться. И до сих пор живут вместе, к слову.

В начале 1980-х, когда мы жили в небольшом провинциальном городе, мой брат, ныне покойный, был первым секретарем горкома комсомола. Он был, разумеется, женат, у него была дочка. И вот однажды он отправился на всесоюзный комсомольский съезд в Москву. Ехали три дня поездом. Брат взял с собой дочку — ей было лет двенадцать, и она до этого в Москве не бывала. Вагон был почти целиком занят комсомольскими активистами и активистками. Все три дня они пили и трахались. В общем, когда через пару лет дочке пришло время вступать в комсомол, она сказала: видела я ваш комсомол, не хочу я туда. Был, конечно, скандал: как так, дочь комсомольского вожака не хочет вступать! А она — ни в какую.

Когда я вышла замуж, нам дали квартиру. Муж уехал в Москву в аспирантуру, я часто оставалась у родителей, и в такие моменты брат регулярно приходил с просьбой: «Дай ключики». Брат работал в обкоме партии. Там, естественно, требовалось быть примерным семьянином. И он соблюдал видимость: у него уже был второй ребенок, все чин чином. При этом, кажется, весь город знал про его загулы и запои. Он когда в Москве в партшколе учился, завел себе вторую семью, там ребенок был — жена знала, начальство знало, мужа моего, который тоже в Москве учился, он даже знакомил с этой второй семьей. Но в характеристиках брату неизменно писали: «примерный семьянин».

Однажды он пропал на месяц. Первый секретарь обкома приезжал к его жене, обсуждали, как наставить его на путь истинный. Нашли случайно: его бывшая любовница позвонила мне и сказала, что видела, как он с водкой входит в ее подъезд. Оказалось, что у него был роман с ее соседкой.

Историки не занимаются исследованием секса, секс — одна из функций человеческого тела. Но историки исследуют сексуальность, потому что это исторический концепт, который обретает специфические черты в каждую конкретную эпоху. На всех ученых, которые обращаются к этой теме, повлияли работы Мишеля Фуко. На тех, кто от его влияния открещиваются, тоже. Именно он впервые подробно, в разных работах и на протяжении многих лет формулировал и доказывал идею связи сексуальности и власти, политики в широком смысле. Делал он это на высоком теоретическом уровне, но теперь нам предстоит на основе эмпирических данных перепроверить его аргументы.

С чем сталкивается историк, когда он обращается к таким сюжетам, как сексуальность в сталинскую и постсталинскую эпохи? C отсутствием источников. Стоит начать с того, что в 1920-х годах большевики сделали очень много полезного в сфере эмансипации человека: разрешили аборты, сознательно отказались от уголовной статьи за мужеложество (ее ввели в УК в 1934 году. — Прим. ред.), упростили процедуру развода, распространяли информацию о женских контрацептивах, а еще создали ясли, начали пропагандировать и создавать массовую детскую литературу, запустили кампанию «за новый быт», одной из целей которой являлось преодоление кухонного рабства в масштабах страны и много других полезных вещей. В первое десятилетие советской власти большевики полагались в основном на экспертов — юристов, медиков, психиатров — и доверяли им решение тех вопросов, которые в царское время решались с помощью запретительных мер, церковной цензуры и уголовного наказания.

Дальше произошла очень печальная вещь — так называемый правый сталинский поворот. После того как Сталин разгромил левую оппозицию и стал единоличным де-факто правителем страны, он начал свертывать все упомянутые достижения: рекриминализировал мужеложество, запретил аборты, снова усложнил процедуру разводов. Примерно тогда же было объявлено, что женский вопрос в Стране Советов раз и навсегда решен. Нет больше такой повестки. Одновременно под патронажем ОГПУ над гомосексуалами в Москве и Ленинграде прошли несколько секретных процессов. Все это совпало с периодом второй пятилетки и в целом подтвердило не самую сложную мысль, сформулированную в виде лозунга несколько позже в США, о том, что личное — это политическое. В стране, где у человека отсутствует политический выбор, невозможна даже относительная автономия его самого, его тела, его мыслей. Плакатное целомудрие становится условием жизни: дошло до того, что Сталин лично потребовал вырезать сцену с поцелуем из фильма «Волга-Волга». Все то, что выходило за рамки крайне узкого нормализующего дискурса, было объявлено отклонением. Отклонения воспринимались даже не в медицинской или юридической плоскости, а как потенциальные угрозы государству. Что в целом логично, если государство строится на подавлении личности и канонизации полового стандарта.

То, что наступило дальше, Дэн Хили называет стеной дискурсивного молчания. Хили — канадско-британский историк, написавший единственную на данный момент монографию, посвященную истории гомосексуальности в России, «Гомосексуальное влечение в революционной России: регулирование сексуально-гендерного диссидентства». Под дискурсивным молчанием он подразумевает отсутствие возможности работы с источниками. Молчание старших поколений о своем интимном опыте до сих пор считается добродетелью. Например, тема насилия во время Второй мировой войны, когда женщины были мобилизованы на фронт и воевали наравне с мужчинами, так и не сформулирована в российской науке, хотя на сегодняшний день написаны уже сотни немецкоязычных работ. Есть монография историка Анны Крыловой из Университета Дьюка. Книга называется «Советские женщины на войне. История насилия на Восточном фронте», но, насколько я знаю, в профессиональной среде она критикуется за шаткость источников (например, в каких-то моментах Крылова полагалась на интервью Алексиевич, которая все-таки в первую очередь писатель. А для историков все-таки важно работать с источниками, не обработанными современниками).

Крылова показывает, что десятилетняя советская пропаганда неизбежной войны с фашистской Германией сформировала поколение женщин, которые значительно выходили за рамки предписанной государством роли советской женщины в первую очередь как матери. Именно они первыми шли добровольцами на фронт, наталкиваясь на недоумение военных и чиновников на местах в первые месяцы войны (только в начале 1942 года советское высшее руководство официально одобрило привлечение женщин на службу). Эти альтернативные женские идентичности совершенно не исследованы и подаются нам в рамках советского, бесконфликтного канона, далекого от реальности.

В 1955 году уголовное наказание за аборты отменили. Во второй половине 1960-х снова упростилась процедура разводов. В более широком смысле 1960–1970-е годы вообще можно назвать временем сексуальной революции, конечно, не столь очевидной и заметной, как западная, и проходившей совершенно иначе. Это тема, которая все еще ждет своих исследователей. По сути, единственной областью знания, в рамках которой шло обсуждение семейной политики (такой советский эвфемизм термина «сексуальность»), была социология. Именно в этом поле дискутировались проблемы, заботившие и власти, и исследователей.

Ключевыми явлениями, обусловившими эту мягкую сексуальную революцию, были окончание войны и масштабного террора, урбанизация, гораздо большая, чем до войны, занятость женщин на оплачиваемой работе. Статистика показывает, что они активно разводились, чаще всего указывая в причине развода пьянство мужей, а, скажем, в XIX веке пьянство еще считалось нормой жизни. Социологи 1960–1970-х годов видели ужасные результаты сталинской политики и ее влияние на демографию. Они предлагали совершенно другой подход, фокусируясь на том, что сейчас называется инвестициями в человеческий капитал. В этом контексте нельзя не упомянуть имя Игоря Кона, блестящего исследователя, новатора, который создал свою школу. Он и другие советские социологи в 1960-е годы проводили исследования советской интимности, используя анкетирование. Они показали, что послевоенное поколение было не склонно перенимать гендерные роли своих родителей: они контролировали фертильность, легко вступали во внебрачные связи, если брак их не удовлетворял. Развод терял стигматизирующий вес. Момент сексуального дебюта молодел. Добрачная девственность не имела серьезной символической ценности. Именно эти данные позволили социологам впервые заговорить о необходимости сексуального воспитания, которое помогло бы снизить статистику разводов, число матерей-одиночек и бездетных пар. Эти дебаты социологов и партийных руководителей в 1960–1970-е годы хотя и были замечены прессой, но не вылились в какие-то реальные действия. Тем не менее современные социологи, исследующие ту эпоху, показали, что некоторые родители начали говорить со своими детьми о сексе. Это было значительным ударом по фасадному, ханжескому сталинскому молчанию.

Традиции феминизма в России не менее серьезные, чем в Англии или Америке. Хронология нашего суфражистского движения корнями уходит в середину XIX века. Другое дело, что большевистская революция многое изменила. Большевики обнулили суфражистскую повестку, которая формировалась более 40 лет, и дали женщинам все права, о которых они только могли мечтать. Этот модернизационный проект был очень радикальным. Отсутствие институтов и людей, которые могли бы бороться за или, напротив, оспаривать эти положения, предопределили лакированность большинства раннесоветских эмансипационных инициатив. В этом заложен ответ на вопрос, почему в постсоветской России феминизм был чем-то экзотическим. И ничего хорошего для России в этом нет.

Что происходило с советскими женщинами в военные и послевоенные годы? Об этом пишут замечательные гендерные социологи Анна Темкина и Елена Здравомыслова в своих работах, которые часто цитируют на Западе. Они доказывают, что за «решенным» женским вопросом стояла модель двойной нагрузки, когда к обязательному материнству и работе добавлялась функция обслуживания семьи. С одной стороны, женщина была вписана в советскую реальность точно так же, как мужчина. Формально она имела все те же права: работала, получала зарплату, у нее были социальные гарантии и т. д. С другой стороны, женщина несла все ту же нагрузку, что и до революции: она кормила, одевала, эмоционально и в бытовом смысле обслуживала всю свою семью.

Этот феномен двойной нагрузки очень здорово показан в фильме «Москва слезам не верит». Идеальный директор производства, которая и по хозяйству вроде как успевает, и в то же время высокую должность занимает, и стандартам феминности соответствует. Несмотря на свое высокое положение, героиня ужасно уязвима, страдает без мужа, подружки ее жалеют, а она не может считать себя полноценной (по крайней мере, фильм нам на это намекает), пока у нее нет пары. Это ее главная проблема, один из основных сюжетов картины.

«Москва слезам не верит» и другие советские фильмы были призваны подвести к восстановлению верного, с точки зрения власти, послевоенного гендерного баланса. Сделать женщину снова привлекательной, поместить ее внутри модели обслуживающей семью хозяйки. Война была невероятным опытом в смысле интимности и телесности, не важно — гетеросексуальной или гомосексуальной. У нас это плохо изучено из-за сложности доступа к источникам. То, что делают западные историки, доказывает, что опыт Второй мировой войны в их обществах носил очень сильный эмансипационный заряд для людей, которые не причисляли себя к гетеросексуалам. На войне, в условиях безумного стресса и хаоса они могли не скрывать, кем являются. Границы дозволенного стирались. Это было катастрофой для одних, например, для женщин, которые стали жертвами насилия, и возможностью не скрывать свои импульсы — для других.

Я думаю, что Великая Отечественная война была тем же опытом для советских людей, просто у историков нет прямых доказательств: советская цензура работала на повышенных мощностях. Но даже фильмы, настойчиво предлагающие образ относительно маскулинной женщины, которая станет по-настоящему счастливой, только когда найдет свою вторую половинку, на мой взгляд, демонстрирует то, что власти видели в этом проблему, — отсюда и активная пропаганда специфической, спасительной гетеросексуальной феминности.

Мы ничего не можем сказать о сексуальных переживаниях советских женщин, по крайней мере, я не видела ни одного такого исследования. При Сталине тема сексуальности и телесности стала немыслимой в публичном поле и переместилась в область медицины. Никаких разговоров о женском оргазме с точки зрения не медицины, а социальности, не существовало. Медики и эксперты занимались вопросами насилия, например, мужского насилия над несовершеннолетними. Из-за того что сталинский правый поворот исключил сексуальность как гуманитарную тему, у медиков тоже сильно уменьшились возможности по сравнению с тем, что было в 1920-е. Тогда они могли рассуждать о том, что такое сексуальность, что такое половая свобода, кто такой гомосексуал, а может ли быть гомосексуал советским человеком, а что, если человек хочет сменить пол, и власти к ним прислушивались. Этих тем не существовало с середины 1930-х.

Половое воспитание — скорее перестроечное явление. Уже в 1980-е начали издаваться книжки для детей о том, как устроено тело человека, с картинками.

Мы с Надей Плунгян делали буклет для «Квирфеста» к 20-летию отмены 121-й статьи УК РСФСР за мужеложество (в каждой союзной республике у нее был свой номер, отменена в 1993 году). Я делала интервью с некоторыми женщинами, которые большую часть жизни прожили в советское время. Сейчас они открытые лесбиянки или бисексуалки. Они рассказывали, что в советское время у них были мужья и дети и они ничего не знали о гомосексуальности. Одна женщина рассказывала, как наткнулась на брошюру, распространяемую медиками, о том, что существуют некие женщины, которые нападают на других женщин, и их нужно опасаться. Эта информация привела ее в библиотеку, где она пыталась найти хоть что-то в Большой советской энциклопедии, но безуспешно. Статья Серейского «Гомосексуализм» была вырезана. Это известный феномен: из энциклопедий вырезались статьи про врагов народа, но не только. Примерно в то же время у нее появились первые контакты с женщинами: она рассказывала, как ее муж зашел в комнату, когда она была со своей подругой — они обнимались и целовались. В общем, муж зашел, посмотрел на это, сказал: «Ну упились» — и ушел. Никакого скандала, ни требования о разводе, ни обвинений в измене — ничего подобного. Она рассказывала об этом со смехом и горечью одновременно.