«Невозможно терпеть вечно»: монолог женщины, убившей мужа, защищаясь от домашнего насилия

Дисклеймер: В тексте есть сцены насилия и убийства. Эта история о том, насколько домашнее насилие может быть разрушительным для жизни каждого его участника — как жертвы, так и агрессора. Если вы оказались в ситуации насилия, мы призываем вас не молчать. Обратитесь за помощью к близким, в правоохранительные органы и кризисные центры. Если есть возможность, расскажите свою историю в соцсетях — так на вашу проблему могут обратить внимание неравнодушие люди. Номера кризисных центров вы можете найти в конце статьи.

В России почти полмиллиона заключенных, из них около 40 тыс. — женщины (8%). На территории нашей страны находятся 35 женских исправительных колоний и две воспитательные колонии для девочек. Из этих колоний только 13 имеют дома ребенка — в эти учреждения отправляют беременных осужденных и тех, у кого на руках есть дети до трех лет. «Колонии для матерей» более открыты, чем остальные, это связано с тем, что ФСИН обязали до 2022 года обеспечить в них совместное проживание мам с детьми.

Большинство женщин попадают в тюрьму за хранение, распространение и продажу наркотических веществ. Другая часть заключенных была осуждена, как правило, по «экономическим статьям» — мошенничество, хищение имущества, — и примерно 25% от общего числа осужденных женщин в 2019 году отбывали свой срок в колонии за причинение тяжких телесных повреждений (ст. 111 ч. 1–3 УК РФ) и убийство (ст. 105, 107, 108, 109, 111 ч. 4 УК РФ). То есть практически каждая четвертая.

Согласно исследованию «Медиазоны» и «Новой газеты», 79% женщин, осужденных за убийство, и 52%, осужденных за причинение тяжких телесных, повлекших смерть, на самом деле оборонялись от партнера или родственника. Женщины терпят насилие годами по разным причинам: не верят в помощь полиции, хотят сохранить семью или находятся в зависимости от партнера. Стереотипы о женской покорности и подчиненной роли в семье, давление со стороны родственников, государственная пропаганда семейных ценностей — все это также влияет на решение женщины не уходить от агрессора.

В России все еще не принят закон о профилактике домашнего насилия, который включает в себя своевременные механизмы защиты тех, кто подвергается насилию в семье. В большинстве случаев правоохранительные органы и суды не учитывают факт систематического домашнего насилия, а также его специфику — каждый последующий цикл насилия со стороны агрессора, как правило, опаснее для пострадавшей, чем предыдущий. Логическим завершением этих циклов может стать ситуация, в которой женщина встает перед выбором: защищаться любой ценой или быть убитой.

Самым громким делом, связанным с самообороной, с 2018 года по настоящее время является дело сестер Хачатурян. Уже пять раз Мосгорсуд откладывал процедуру выбора присяжных, которые должны решить судьбу старших сестер — Крестины и Ангелины, которые были признаны вменяемыми во время убийства отца. Экспертизы доказали, что девочки годами терпели все виды насилия со стороны Михаила Хачатуряна: психологическое, физическое и сексуализированное. Адвокаты защиты настаивают на том, что девочки оборонялись.

До сестер Хачатурян самым резонансным делом о самообороне было дело Галины Каторовой. Она тоже годами терпела систематические побои от мужа, в их последнюю ссору он сначала пинал ее, а потом душил. Галине удалось схватиться за нож. Следствие установило, что на теле обвиняемой не было живого места, а на шее были следы от веревки. Несмотря на этот факт, в 2017 году против женщины возбудили уголовное дело за умышленное убийство, но позже адвокатам Консорциума женских НПО удалось переквалифицировать обвинение, а затем добиться отмены приговора. Адвокаты этой же организации защищают сестер Хачатурян.

Если опираться на статистику ФСИН и исследование «Медиазоны» и «Новой газеты», то в 2019 году в колониях находились около 5000 женщин, которые были осуждены за убийство, но на самом деле защищались от домашнего насилия. Мы все еще мало знаем о женском опыте тюремного заключения после убийства партнера. Тех, кто оказались в ситуации «убей или будь убитой» и выбрали защищать себя любой ценой, очень сложно найти и тем более разговорить. Это связано в первую очередь со стигматизацией и с тем, что сроки по таким статьям дают большие — от 6 до 20 лет. В то время как статья за превышение пределов необходимой самообороны (ст. 108 ч.1 УК) предусматривает до двух лет лишения свободы. За это время люди теряют связь с внешним миром, заболевают или уже имеют хронические болезни и не получают необходимого лечения в колонии.

Я родилась в Саратове, мама воспитывала нас с сестрой одна. Последний раз я видела отца только в детстве, потом он был признан без вести пропавшим. Он выпивал — и в какой‑то момент просто не вернулся домой. Папы мне очень-очень не хватало. В 18 лет я рискнула и попала на работу в инвестиционную компанию, сначала заменяла секретаря. Когда получила диплом, стала работать в аналитическом отделе. Я смогла заработать на собственную квартиру в Москве. В отпуске записалась на уроки танцев, там я познакомилась с будущим мужем Лешей. Мне было 22 года, а ему 36 лет. Он читал книги и не пил, для меня это было показателем. Мы влюбились, я переехала к нему, стала помогать по хозяйству, готовила, убиралась. Мы познакомились в ноябре 2005 года, а в феврале 2006-го я уже вышла за него замуж.

Он был высокий, красивый, читал, танцевал сальсу, говорил по-испански, работал юристом. После многих попыток у меня получилось забеременеть, и в 2008 году у нас родился сын Артем. Вообще сначала все было замечательно, все было хорошо.

Когда родился сын, я поправилась и старалась привести себя в прежнюю форму. А он стал гулять: я неоднократно забирала его из бани и привозила деньги, которые он там был должен. Он увлекался сауной и девочками в саунах.

Я в мужа влюбилась, но потом, честно говоря, разочаровалась, когда он начал пить. Из‑за пьющего отца я думала, что это какая‑то карма — видимо, надо не осуждать и принять все как есть. Но когда появился сын, я поняла, что такое любить. Тогда же я похудела, стала хорошо выглядеть. У Леши были проблемы на работе. Он хотел купить землю под дачу. Я продала свою квартиру в Москве и вложила деньги на биржу. Он попросил у меня денег, и мы с ним договорились, что я ему их даю, а он передает мне одну из его фирм. Он согласился, и мы поменяли генерального директора на меня. И потом началось: он такой крутой, у него земля и жена красивая рядом. Стал думать, что я хожу на работу не чтобы работать, а потому что у меня любовники молодые. И вообще: почему я так хорошо выгляжу? Он начал меня бить.

В первый раз он ударил меня сразу после свадьбы в 2006 году, я тогда же подала на развод. Но он дал честное слово, что больше так не будет, и мы продолжили жить вместе. Уже в 2010 году он пьяный отбил мне все руки. Я не сопротивлялась, потому что ребенок спал. Было поздно, я не хотела, чтобы он проснулся, и молчала. Муж бил меня так, что мои руки потом висели как плети. Я дождалась, пока он уснул, собрала вещи, взяла ребенка и поехала в травмпункт: завели дело о побоях, но оно так и осталось лежать где‑то в отделении, со мной никто не связывался.

После этого я уехала к маме в Саратов на день рождения. Он приехал туда с цветами, извинился. Но я не смогла это принять. Я оставила сына на лето у мамы, а сама уехала в Питер, сняла там квартиру, начала искать садик. Муж стал писать, спрашивать, как мои дела. Я сначала не отвечала, а потом подумала, что все-таки человек не чужой, и стала с ним переписываться. Сказала, что останусь в Питере и что хочу развестись, а он стал давить, что вырастет сын без отца — так же, как я. Это было моим слабым местом, и я в тот момент подумала, ну ладно, избил так избил, хрен с ним, все равно вернуться надо. Мне очень хотелось семью, хотелось, чтобы все было нормально.

Он приехал за мной в Питер, и мы вместе вернулись домой в Москву. Потом отправились путешествовать в Европу. Я тогда сидела в «Одноклассниках»: выкладывала там фотографии, переписывалась. Почти все мои коллеги были мужчинами. И муж увидел, что мне там делают комплименты, и на этой почве устроил большой скандал. Он часто будто искал, до чего можно докопаться. А когда я предлагала развод, то постоянно рассказывал, что его мама пила, что он не был никому нужен, никто его не любил, а со мной он узнал, что такое семья. Разыгрывал жертву. И стал, когда выпьет, мучить меня.

На его день рождения мы были в Сицилии. Он напился, пришел утром, я взяла Артема на руки и хотела уйти, потому что вообще было невыносимо, а он ударил меня кулаком в нос: пошла кровь, губа треснула. Артем испугался, спрыгнул с рук. И я в тот момент подумала, что все, хватит, я терплю ради ребенка, а ему на самом деле это не надо. Собралась и снова переехала в Питер, но там на жизнь у меня денег не хватало, и я спряталась в Пскове. Выяснилось, муж поставил мне в машину датчик, по которому можно выяснить место ее нахождения. Он нашел нас и приехал с цветами и игрушками. Сын кинулся к нему с криками: «Папа!» Я опять вернулась.

Можно было уйти, я не спорю, я об этом думала. Но он любил сына, а сын любил его. Для всех мы были идеальной парой. И это дурацкое социальное одобрение тоже играет важную роль. Когда тебе говорят, что надо быть как все и жить как все. По Европе мы часто путешествовали. Фиг с ним, что он тебя периодически бьет, зато в соцсетях у тебя картинка счастливой семейной жизни.

Я водила сына к семейному доктору, потому что он мало говорил. И психиатр поставила ему диагноз РДА (ранний детский аутизм). Я очень нервничала, меня это сломило. Начала читать в интернете про плохую психологическую обстановку в семье, которая влияет на детей. Я же хотела как лучше, поэтому не уходила. Сейчас думаю, что вела себя глупо, но я не знала так много о последствиях насилия в семье.

Вечером 16 ноября 2011 года Артем уснул, а мужу было скучно, он тогда не мог никуда пойти гулять, потому что, по его словам, таксист украл у него кошелек. Следователь начал обвинять мужа в ложных показаниях. В ту ночь Леша пьяный возвращался домой на такси, и потерять кошелек он мог где угодно. Леша очень бесился из‑за этого, по работе еще у него какие‑то проблемы были, диагноз у сына. Он стал меня добивать и говорить, что я ему изменяла, что я плохая.

Он силком посадил меня за стол в кабинете и говорит: пиши расписку, что ты мне изменяла с другими мужчинами. Я написала, чтобы он от меня отстал. Думала, что утром успокоится и опять извинится. Главное было ночь продержаться, чтобы ребенка не разбудить. Но Леше показалось этого мало, и он стал меня душить, начал бить меня головой об стену, о картину на стене — настолько, что стекло на картине разбилось. Я подумала, что вот сейчас я умру.

Я побежала на кухню хоть за чем‑то. Самое ближайшее, что было, — большая разделочная доска. Я схватила ее и ударила его, чтобы хоть как‑то от него увернуться. Потому что не могла больше, больно было. Я разбила о него эту доску, а он не унимался. Я побежала дальше, там была перечница в виде бейсбольной биты, реальных размеров. Хотела ей ему угрожать, чтобы он не мог подойти. Пока бежала, схватила нож, в тот момент я этого не понимала. И во время драки я его им ударила. Помню, как мыла нож и мне все казалось, что он продолжает быть в крови. Стою и думаю: «Господи, что же мне делать?»

Я пошла проверить сына, он спал. Отнесла его в дальнюю комнату, обнялась с ним и лежала так до пяти утра, не засыпая. Потом позвонила сестре Юле, чтобы она прилетела из Саратова в Москву на утреннем рейсе. Сказала ей: «Я убила Лешу, прилетай, ты мне очень нужна». Просила маме ничего не говорить. Потом позвонила юристу из моей фирмы и попросила его приехать, чтобы переписать управление фирмы и опекунство на мою сестру Юлю.

Я сейчас вспоминаю себя в тот день и понимаю, что я была как автомат, лишенный эмоций: просто знаешь, что нужно сделать, потому что потом тебя не будет, и хочешь сделать максимум для своего ребенка. Когда юрист приехал, он еще не знал, зачем я его позвала. Я с порога спросила у него:

— Кофе хотите?
— Вы чего такая бледная? — ответил он.
— Я Лешу убила, он лежит в соседней комнате, составляйте бумаги на мою сестру, я хочу, чтобы она была опекуном Артема.
— Вы в полицию позвонили?

Я боялась быть с полицией одна, знала, как полицейские могут себя вести, а так со мной хотя бы юрист и сестра моя будут. Когда сестра приехала, я объяснила ей, куда в садик сына водить, как найти его шкафчик.

Меня заключили под стражу. Потом на суде уже была мама, на ней вообще лица не было. Я думала, хуже быть не может, чем когда я скучала по ребенку, но оказалось, может. Когда ты видишь заплаканные глаза сестры и мамы. Так как это была очень тяжелая статья, то под залог меня отказались выпускать, следователь говорил, что я могу сбежать.

Мама была в шоке, она на тот момент работала в поликлинике МВД, это стало пятном на репутации семьи. Но мы с ней поговорили, я объяснила, что я всегда делала вид, что у меня замечательная семья, никогда не выносила сор из избы, и она поняла, в какой стрессовой ситуации я находилась. Бабушка вообще долго не верила, что я могла убить Лешу, что могла справиться с ним, потому что весила в два раза меньше него. Но осуждения от родственников не было, была жалость.

Меня на несколько месяцев положили в психиатрическую больницу, чтобы проверить мое состояние. Врачи сказали, что то, что я вызвала полицию и позвонила сестре, означает, что до состояния аффекта я не дошла. Хотя я думала, что состояние аффекта относится только к моменту, когда все происходит (в уголовном праве состояние аффекта означает вспышку таких эмоций, как страх, гнев, ярость, отчаяние, характеризуется внезапностью возникновения и кратковременностью, нарушением волевого контроля над действиями. — Прим. ред.). Но чем тяжелее статья, тем больше звездочек дадут. В итоге на суде факт того, что я вызвала полицию, оказался доказательством моей виновности. То, что домработница и соседи говорили, что он меня бил, не принимали в расчет. В итоге решили: ст. 105 ч. 1 (умышленное убийство — наказывается лишением свободы на срок от шести до пятнадцати лет. — Прим. ред.).

На суде творилась дичь. Сестра мужа сначала давала одни показания, а потом буквально через месяц их поменяла. Потому что моя сестра не отдала ей ключи от машины Леши. Из‑за машины я из той, кому она сочувствовала, превратилась в ту, кто спаивал мужа и вообще была отвратительной женой. Бывшая мужа тоже давала показания, которая до этого звонила мне и говорила: «Ты что, правда хочешь ему готовить и мыть кастрюльки? Ты что, в жизни ничего не хочешь?» И она же на суде стала говорить, что я плохая, а Леша был замечательный. А ведь она в свое время от него убегала с сотрясением, и соседи это же рассказывали. И его первая супруга на суде забыла рассказать, что он в свое время сжег ей машину.

Я посмотрела, как кого судят. Хотелось бы, конечно, чего‑то другого: более непредвзятого отношения, так, чтобы под штамповку все не было. У меня даже женщина была следователь на суде. Почему она меня не поняла? Я не могу себе представить, что я со стороны выглядела как человек, который просто взял и решил умышленно убить мужа. Все вокруг говорят, что ты виновата, что ты не имела права защищаться. Тебя осуждают следователь, прокурор, судья. Тебя возят в животных условиях. Всего человеческого лишают, тебе априори не верят, хотя сначала должны доказать твою виновность.

В 2011 году и время было совершенно другое, это сейчас стали говорить о домашнем насилии, закон требуют принимать.

Я просила отсрочить мне наказание до совершеннолетия сына, потому что пока ребенок маленький, ему нужна мама. Характеристики у меня были хорошие: я занималась благотворительностью, у меня не было судимостей. У мужа была — по ст. 111 (умышленное причинение тяжкого вреда здоровью), он избил соседа. На одной чаше весов — весь его послужной список, а на другой — факт того, что я вызвала полицию. Те, кто судят, не разбираются в мотивации людей: видимо, у них слишком много работы. Это ломает не просто твою психику, а вообще отношение к жизни — ты понимаешь, что ты попал в программную установку, в общую мясорубку. Дали мне шесть лет колонии в Тверской области, в городе Вышнем Волочке.

Сначала меня этапировали в Тверской изолятор. Когда меня привезли из Москвы на поезде, надо было вприсядку идти ночью в холод по железнодорожным путям и руки держать за спиной. В изоляторе, где работы нет, ты можешь читать любые книги. Это, кстати, один из огромнейших плюсов изолятора, потому что уже на зоне не все книги проходят цензуру. Я читала историю Европы, стоя на ногах. В Тверском изоляторе ты просыпаешься утром в 6:30 и ложишься в 22:00, и все это время ты не имеешь права сесть. Пройти этот изолятор без рапорта [о нарушении установленного порядка] надо еще суметь. Я сумела.

В колонии в Вышнем Волочке я отсидела пять с половиной лет из шести. У меня была возможность выйти еще раньше по УДО, но у меня был отказ от работы, из‑за которого я десять суток сидела в ШИЗО (штрафной изолятор — отделение исправительного учреждения, где расположены камеры для нарушителей режима содержания. — Прим. ред.), так что эта возможность была потеряна. Отказ от работы у меня был, потому что в колонии устраивали ремонт, и нас заставляли таскать железные двухъярусные кровати. Я сорвала спину и просила выходной. Я работала швеей. Мы шили летние и зимние костюмы для дворников и строителей. С 6:30 утра до 10:30 вечера с перерывами на обед и на ужин. Нормы были большие, и чтобы их отшивать, нужно было выполнить план, который квалифицирует тебя как усердного труженика. Только автоматы работают с такой скоростью.

После срыва спины, естественно, я на работу идти не могла. Написала отказ, и меня упекли на 10 суток. Платили женщинам копейки, 800–1000 рублей в месяц, и, как правило, все были якобы не выполняющие норму. Тем, кто выполняли норму, платили по 4000–5000 рублей. Говорили, что там, где выполняют норму, колонии предпочитали закрывать производство (женские колонии берут госконтракты и коммерческие заказы. Труд женщин-заключенных стоит намного ниже рыночной стоимости. Данная сфера никаким образом не регулируется государством, так появляется возможность для финансовых махинаций на производстве. Для женских колоний распространена практика по завышению нормы на производстве для того, чтобы заключенные ее не выполняли, и колония могла выплачивать им только небольшую часть зарплаты. — Прим. ред.).

Поэтому я пропустила 1 сентября сына. Он пошел в школу без меня, я пропустила его первые выпавшие молочные зубы, много чего пропустила. Это вообще самое страшное. Не то, что ты в изоляции, что ты вынуждена общаться с незнакомыми людьми или подчиняться каким‑то глупым правилам: мыться только один раз в неделю, не затаскивать руки в карманы, потому что за это тоже пишут рапорт. Первый рапорт я получила, когда только приехала и меня вызвали в отдел безопасности, потому что бирка с фамилией и номером у меня была неправильно пришита — не на четыре уголка, а только на три, а четвертый был приколот булавочкой. Человек со всем может смириться, ко всему привыкает, к любым ужасным условиям, но вот это ощущение, что где‑то там остался твой ребенок, который растет без тебя, и у него столько всего интересного происходит, а ты этого не видишь, было невыносимо. Мне сестра присылала фотографии и письма, но все равно нет вот этого запаха твоего маленького ребенка.

Когда человек попадает в тюрьму, он становится самим собой: на свободе мы играем социальные роли. А когда ты оказываешься в тюрьме, с тебя срывают последнюю одежду, и единственное, что ты можешь носить свое, — это нижнее белье. Ужасная обувь, ужасная холодная одежда: зимой эта ткань не держит тепло, а летом ты от нее потеешь, ты обязана ходить в этом пиджаке в жару, носить косынку — если ты не будешь застегнута на все пуговки, получишь рапорт.

Вообще я очень выделялась на фоне остальных из‑за того, что хорошо держалась и ни в чем не нуждалась, потому что меня поддерживала сестра. Это спасло меня от того, чем занимались те, кого никто не поддерживал. За две пачки сигарет или чай люди подметали курилку, убирались, кололи дрова, убирали воду в помещении с 20 раковинами, где все подмывались после работы.

В моей колонии было мало девушек, которые сидели за убийство. Обычно женщины выступали жертвой. Со стороны заключенных никакого осуждения не было.

Я смогла выйти на полгода раньше, прям на Новый год — 26 декабря 2016 года, — это был самый лучший подарок мне за всю мою жизнь.

Сейчас я работаю бухгалтером на удаленке. Когда меня не было, сын не разговаривал ни с кем, даже с моей сестрой. Приходил в комнату и садился рядом. Просто. Чтобы помолчать. Сейчас ему двенадцать лет, его любимая песня «Не бросай меня, мама». Я слышала ее много раз. И каждый раз в меня будто втыкают нож. Больно в сердце или в душе — не знаю, где больнее. Там, где стыд, где долг, где инстинкты защищать своего ребенка.

Когда я вышла, я долгое время ходила со старым телефоном, потому что не могла привыкнуть к новой технике. Боялась людей, меня пугало, что у меня есть выбор того, что я могу делать. Я привыкла жить по распорядку. В колонии ты опускаешься до уровня животного, первобытных инстинктов, ужасно деградируешь. Было тяжело, плакать начинаешь вдруг. Социализироваться помогла йога, траву попила успокоительную. На данный момент все нормально.

С мужчинами я больше не общаюсь, я сплю с девушками. То, что со мной произошло, накладывает отпечаток. Я стала политической лесбиянкой (явление главным образом внутри радикального феминизма второй и третьей волны. Политическое лесбиянство основано на теории, что сексуальную ориентацию можно выбирать, и предлагает лесбиянство как достойную альтернативу гетеросексуальности для женщин. — Прим. ред.).

Жалею ли я о том, что случилось? Жалею. Жалею и о том, что пять с половиной лет провела в колонии, а не с ребенком. Я недавно была на Камчатке и видела медведя. Вот если бы медведь на меня побежал, я бы, конечно, попыталась куда‑то скрыться, но если такой возможности не было бы, я бы взяла камень и стала защищаться. Свое тело не обманешь, срабатывают инстинкты. Мораль — она позже подключается, когда у тебя есть возможность это осмыслить, когда опасности больше нет. Когда возникает угроза смерти, ты думаешь только о том, чтобы спасти себя, чтобы самой остаться живой. Это потом приходит осознание, что ты, наверное, могла себя проконтролировать.

Вину я чувствовала. Перед мамой, перед сестрой, которая в 20 лет стала опекуном Артема. Я ее, можно сказать, лишила молодости, потому что она занималась моим ребенком, ездила ко мне в тюрьму, возила передачки. Я у всех, скажем так, взяла взаймы и теперь стараюсь быть хорошей, не позволять себе лишнего. Самое страшное, что мне придется сказать обо всем сыну. И то, что я могу потерять ребенка из‑за того, что сделала. Меня это страшит больше всего. Не осуждение окружающих, что обо мне соседи или знакомые подумают, а то, что мне ребенку нужно будет сказать правду — или что за меня кто‑то ее скажет.

Чтобы даже когда в их пьяной голове возникнет соблазн взять и самоутвердиться, выплеснуть гнев, то они бы знали, что женщины могут убивать. Мужчинам говорят «не обижай девочек», вот эта частичка «не» — она не усваивается. Мужчины думают, что женщины — слабый пол, они думают, что когда плохо, можно пнуть либо женщину, либо собаку. Что они стерпят. Я считаю, что этого не должно быть.

Если у женщины есть дети, то нужно объяснить ей, что если не уйти сейчас, то станет только хуже. Разлука с ребенком ужасна. Это невыносимо, это не описать словами. У тебя сердце вытащили, эта тоска разрывает тебя. У тебя есть только одно желание — выйти и увидеть своего ребенка. Тем, у кого нет детей, я хочу сказать, что пять лет в тюрьме — это потеря. Когда меня посадили, мне было 27 лет, когда я вышла — мне было уже за 30. Это было бы отличное время для того, чтобы построить карьеру, развиваться. Нужно вовремя отказаться от детской мечты о счастливой семье, если ты видишь, что все идет совсем не по плану. Конечно, многие скажут, что можно и потерпеть. Первое время я тоже так думала. Я хочу сказать женщинам, которые терпят насилие и думают, что отец для ребенка важнее, чем самочувствие матери: если вы будете постоянно дерганые, ребенок все это будет ощущать. Невозможно терпеть вечно. Мы все думаем, что мы можем с собой совладать, терпеть ради чего‑то, но любой человек ломается. Причем ломается в самый неожиданный момент. Что‑то в тебе просыпается, что не позволяет больше себя обижать.