«Диагноз не делает специалиста плохим»: монологи психологов с ментальными расстройствами

Часто слышу, что в профессию психолога приходят помочь себе. В моем случае было не так. До попадания в психологию я вообще не знала, что мои проблемы с ментальным здоровьем можно описать психиатрическим языком. Я думала, что это всего лишь поведенческие особенности.

Наверное, на выбор повлияло то, что мне всегда нравилось помогать людям разбираться в себе. На тусовках я расспрашивала друзей об их трудностях и старалась давать полезные советы. Тогда казалось, что вся суть работы психолога, — объяснять клиентам, как нужно жить. К слову, в итоге мои представления изменились на противоположные, и я выбрала максимально далекий от менторства подход — нарративную практику (метод психотерапии, основанный на том, что человек — главный эксперт в своей жизни. Во время сессий клиент рассказывает истории о себе, а психолог внимательно слушает и помогает глубже осмыслить личностный опыт. — Прим. ред.).

В разное время у меня предполагали несколько проблем с ментальным здоровьем, но однозначно врачи сошлись на двух: генерализованном тревожном расстройстве (ГТР) и биполярном аффективном расстройстве (БАР). Я полностью приняла свои диагнозы, только когда поступила на второе высшее образование — психологическое.

Что касается первого диагноза, то его название говорит само за себя: человек чувствует сильную тревогу даже в нейтральных ситуациях. В период учебы в школе и университете я могла сильно накручивать себя из‑за бытовых неприятностей. Из‑за переживаний не спала, плохо ела и находилась в состоянии постоянного внутреннего прессинга. Вспоминается история: в 11-м классе, сразу после сдачи ЕГЭ, мы с подругой обсуждали наблюдателей. Она рассказала, что в их кабинете тщательно проверяли, вписали ли выпускники свою фамилию в бланк, потому что в прошлом году результаты одного ученика аннулировали из‑за неправильного заполнения экзаменационных документов. Я даже не думала, что могла ошибиться в оформлении бланка, но после слов подруги у меня началась адреналиновая тряска. Пришлось вернуться в школу, чтобы убедиться, что все в порядке. Организаторы отказали мне, и до объявления результатов я была в жутком стрессе.

Хитрая ловушка ГТР в том, что как только заканчивается одно тревожащее событие, сразу начинается другое. Ты никогда не знаешь, что станет следующим триггером, какое событие или какую фразу мозг раскрутит до уровня проблемы огромных масштабов. Например, после просмотра телепрограммы, где были показаны кадры разрушения дома, я стала беспокоиться, что на меня упадет потолок. Потом искала у себя ВИЧ, долго сдавала анализы. Перед путешествием я часами гуглила, как часто падают самолеты. И так до бесконечности.

Тогда же случился неприятный опыт обращения к психиатру по поводу ГТР. В ответ на мои жалобы специалист сказал, что у меня обязательно будет ВИЧ, рак или другое страшное заболевание, потому что я постоянно про это думаю. Врач прописал мне медикаменты, и какое‑то время они помогали, но через время я опять вернулась к мысли, что все мои проблемы связаны только с особенностями характера.

Биполярное расстройство, в свою очередь, характеризуется сменой депрессивной и гипоманиакальных фаз. Вторая фаза представляет собой очень возбужденное, приподнятое состояние. Пять лет назад я попала в странную ситуацию, когда за неделю я проспала всего лишь около 20 часов и чувствовала себя нормально.

Нужно понимать, что мои диагнозы сильно связаны. Когда ты постоянно в состоянии тревоги, не за горами депрессивные эпизоды и обострение биполярного расстройства. Вспоминаю страшный день, когда я не могла пойти помыться, просто листала ленту в соцсети и плакала. Уже имея знания по психологии, я поняла, что мне действительно нужна помощь профессионала. В тот же день я записалась на прием.

Сейчас около года я в ремиссии (период течения хронической болезни, который проявляется значительным ослаблением или исчезновением ее симптомов. — Прим. ред.). Моя психиаторка подобрала мне эффективную медикаментозную схему. Помогают и еженедельные разговорные сессии. Сейчас у меня тяжело болеет домашнее животное, но я не выпадаю из жизни, работаю и провожу вебинары. Если бы такое произошло раньше, то я вообще ничего бы не могла делать.

Конечно, когда у практикующего психолога есть диагноз, то все сводится к вопросу стигматизации. Специалисту, как правило, стыдно рассказывать о своей проблеме коллегам, клиентам. Я не скрываю диагноз, но и не считаю корректным при первом знакомстве с человеком, который обратился ко мне за помощью, вместе с информацией об образовании сообщать ему о своих расстройствах. В основном люди узнают об их наличии через мой телеграм-канал. Предполагаю, что у меня есть клиенты, которые не знают о моих диагнозах, и не вижу в этом ничего страшного. За все время работы не было случаев, когда человек отказывался от моей помощи, узнав о расстройствах.

Сейчас я почти не чувствую давления на себя извне, но, когда училась в университете, ощущался серьезный прессинг. Преподаватели говорили, что человек с ментальным расстройством вряд ли сможет оказать качественную помощь.

Например, на мою эффективность как специалиста продолжительность сна влияет намного больше, чем наличие расстройств. У меня никогда не было переживаний, что будет сложно совмещать лечение и профессию. Я хорошо замечаю изменения в моем состоянии и умею их контролировать. Когда проявляется яркая симптоматика, сразу же снижаю нагрузку, обращаюсь к своей психотерапевтке, иногда прекращаю работать на время.

Диагноз в какой‑то степени даже помогает мне в работе. Я могу поделиться с другим человеком опытом жизни с ментальным расстройством или, например, объяснить при необходимости, чего ожидать от приема психиатра. Мне кажется, то, что у твоего психолога есть схожий опыт, наоборот, должно ободрять, а не пугать. Кроме того, мой пример доказывает, что проблемы с ментальным здоровьем можно брать под контроль и спокойно работать даже в тех профессиональных сферах, где стереотипы не допускают наличие у человека подобных диагнозов.

На мой взгляд, репрезентация людей с ментальными расстройствами в психологическом сообществе позволит нормализовать диагноз. Я не виновата, что у меня есть ГТР или БАР. Я справляюсь с ними и хочу посвятить себя любимому делу. Все это можно сочетать.

C симптомами своих психологических расстройств я сталкивалась еще со школы. Если говорить о БАР, то в большей степени я испытывала депрессивные эпизоды. В эти периоды у меня не было сил заниматься новыми проектами, даже если хотелось. Во время гипоманий я много тусила, совершала импульсивные поступки. К моменту, когда я обратилась к специалисту, я уже подозревала, что у меня БАР. Диагноз мне поставили три года назад.

В случае с синдромом дефицита внимания (СДВ) главный симптом — сложности с концентрацией. Я часто занимаюсь сразу несколькими делами одновременно и в хаотичном порядке. В СДВ я не вижу большой проблемы. Этот диагноз мне почти не мешает, я воспринимаю его как личностную особенность.

Психология — моя любовь с самого детства. Я выбрала эту профессию еще в 8-м классе, уже тогда начала ходить в специальный кружок. После окончания школы я подавала документы в вузы только на эту специальность. Мне нравится процесс исследования людей, нравится, что есть возможность помогать.

Не могу сказать, что СДВ как‑то влияет на мою работу. Психотерапия — это пространство, где я всегда могу погрузиться в контекст, возможно, потому что это профессиональная сфера, в которой я чувствую больше ответственности. БАР тоже не портит качество общения с клиентами, оно больше сказывается на темпе моей речи, количестве идей, которые я предлагаю собеседнику. Важный момент в том, что для разных клиентов подходит свой темп, и здесь я вне зависимости от состояния подстраиваюсь под человека. Это тоже позволяет мне регулировать диагноз.

Бывают и интермиссии — состояния, когда у меня нет ни одной из крайностей БАР. Я чувствую себя достаточно хорошо, мыслю взвешенно, в работе не возникает сложностей. Конечно, иногда сложно собраться перед психологическими сессиями, но в процессе общения я максимально концентрируюсь на человеке и его проблемах.

Я долго думала, нужно ли рассказывать о своем диагнозе клиентам. Переломной стала ситуация, когда ко мне на терапию в первый раз пришел человек с таким же расстройством, как у меня. С одной стороны, я понимала, что моя история полезна и для клиента, и для наших терапевтических отношений, но с другой — казалось, что эта информация не очень важна. Я проконсультировалась с несколькими коллегами и пришла к выводу, что пользы от моего рассказа будет больше, чем вреда. Через какое‑то время я решилась писать о диагнозе в своем телеграм-канале, и это помогло мне принять себя. Как правило, люди узнают о моих расстройствах из соцсетей или во время сессий, если это необходимо для эффективной терапии.

Со стороны клиентов то, что я открыто говорю о своем диагнозе, чаще вызывает положительный отклик. Я имею инсайдерский опыт и, возможно, иногда могу лучше понять клиента, чем другие коллеги.

Кто угодно может иметь ментальное расстройство, и психолог в частности. Но диагноз не делает специалиста плохим. Надеюсь, что общество, наконец, примет эту мысль без оговорок.

Я живу с БАР. Для моего диагноза характерны чередования депрессий и гипоманий. У меня преобладают депрессии. Начались они еще в средней школе, причем с каждым проявлением симптоматика усиливалась. Я не видела ничего светлого в своем будущем, считала себя самым большим неудачником на планете. Было ощущение, что душевная боль не закончится никогда. Чувство отчаяния приходило с определенной периодичностью. Иногда даже появлялись суицидальные мысли, но все обошлось.

С гипоманиями я сталкивалась намного реже. В моем случае они были связаны с сильной раздражительностью, вербальной агрессией, нетерпеливостью, болтливостью. В этой фазе человеку с БАР хочется попасть в шумную компанию, у него рождается много разных идей. Иногда возникает желание тратить много денег.

Помню историю, которая наглядно показывает, как проявляется мое расстройство. Пару лет назад меня попросили уволиться с работы в сфере ИТ. Я не прошла испытательный срок, потому что мне мешал затянувшийся депрессивный эпизод. Но в день, когда я ехала писать заявление на увольнение, я чувствовала себя очень бодро, звонила без перерыва друзьям и родственникам. При этом понимала, что веду себя не так, как обычно. У меня даже не было сомнения, что я прохожу через эпизод гипомании.

Начиная с января 2019 года у меня ремиссия. Я смогла начать нормально работать, писать исследовательские статьи. Впервые за всю свою жизнь я узнала, что такое эмоциональная стабильность, и очень ценю это состояние.

Сколько себя помню, я всегда понимала, что со мной что‑то не так. В школьные годы не было нормальных источников, которые могли бы адекватно объяснить причины моих психических особенностей. В итоге я пришла к мысли, что если я не могу помочь себе, то хотя бы попробую помочь другим, и решила стать психологом. Еще во время учебы в вузе я пошла обучаться нарративной практике. Надеялась, что когда мое состояние придет в норму, смогу консультировать людей. После истории с увольнением я поняла, что хочу полностью погрузиться в мир психологии.

Безусловно, иногда диагноз негативно влияет на качество работы. В начале своей карьеры я периодически плохо себя чувствовала. При этом заставляла себя работать, но быстро выгорала. Пришлось научиться брать паузы, которые иногда не очень хорошо отражались на клиентах. Им была нужна постоянная поддержка, а я не могла ее обеспечить и очень переживала. После того как я добилась ремиссии, таких проблем не было уже давно.

Но есть и позитивные моменты. Опыт лечения дал мне много полезных знаний. Я понимаю, что может потенциально происходить с человеком, имеющим ментальные особенности, и чувствую момент, когда клиенту нужно предложить обратиться за психиатрической помощью. Кроме того, часто я помогаю скорректировать диагноз: предлагаю клиентам обратиться за вторым мнением к проверенному мной психиатру. По опыту знаю, что в нашей стране любят ставить диагнозы шизоспектра, которые в действительности ошибочны.

Я отдаю себе отчет, что когда в личном общении упоминаю о перерыве в работе из‑за плохого ментального состояния, то сразу отсекаю большое количество людей. Не все считают это нормальным.

Сообщать клиентам о своем диагнозе, на мой взгляд, не так важно. Обычно я уточняю только рабочие моменты: например, прошу дублировать сообщения, если долго не отвечаю. О наличии расстройств клиенты в основном узнают в моих соцсетях. Некоторые люди напрямую просят поделиться опытом, и я никогда не отказываю. За время работы не было случаев ухода из терапии из‑за моего диагноза. Наверное, те, кого этот момент не устраивает, просто не обращаются ко мне за помощью.

Я долго шла к тому, чтобы открыто говорить о своем диагнозе, в том числе и клиентам. Принять себя мне помогло сообщество, которое сложилось вокруг нарративной практики. Наш подход уделяет большое внимание вопросам дискриминации и стигматизации, поэтому я не сталкиваюсь с неприятными высказываниями со стороны коллег. Наоборот, чувствую поддержку с их стороны и становлюсь сильнее. Однако открытость — это все же особенность нарративного комьюнити. Взгляды среднестатистических представителей психологической профессии в России более консервативны.

Надеюсь, что со временем ситуацию удастся изменить. Людям с ментальными особенностями очень важно чувствовать, что они не одни, что их принимают. По себе знаю, что разговор с клиентом складывается доверительнее, когда говоришь о жизни с диагнозом открыто.