«Однажды мама расцарапала мне лицо»: истории родительского насилия в богатых семьях

Вскоре после распада СССР моему отцу и его друзьям стала принадлежать основная часть металлургической промышленности России. Сказать, что я рос избалованным ребенком, — ничего не сказать: к десяти годам я объездил полмира, год прожил в Штатах и даже учился в местной школе, ездил с личным водителем, который по совместительству был моим телохранителем. Спортивные секции, хорошая школа, дорогие игрушки — все это было частью моей жизни.

Какое‑то время мы и правда были счастливой семьей: папа любил маму до беспамятства, был хорошим человеком, и мы ни в чем не нуждались. Казалось, что отцу все по плечу — даже найти немецкого врача-светилу, вылечившего моего дедушку в то время, когда российские доктора разводили руками и говорили, что шансов нет.

Все изменилось где‑то в 2002 году, когда бизнес-партнеры отца решили забрать его долю себе. Хотя заработанных денег и недвижимости за границей вполне бы хватило на спокойную жизнь, с отцом все равно что‑то случилось, он изменился. Тогда же он начал бить маму, мне было шесть-семь лет. Я помню, как однажды утром она появилась с синяками на лице и уверяла меня, что упала с лестницы. Избиениями все не ограничивалось.

Отец часто забирал меня к себе в офис, и фактически я там жил. Я был ребенком, поэтому не видел в этом ничего странного. Сейчас понимаю, что отец таким способом причинял боль моей матери, ограничивая ее общение со мной. Он часто лишал ее денег, когда ему что‑то не нравилось в поведении мамы. Помню, как он отказался давать ей деньги, сказав, что их нет, а я нашел в его офисе целый ящик, набитый долларами. Отца раздражало, когда на маму обращали внимание другие мужчины. Поэтому он покупал ей только бесформенную одежду — длинные брюки или рубашки с рукавом. Он часто ее унижал и грозил забрать меня у нее.

После рождения сестры у отца появились любовницы. Я видел, как он с одной из них занимался сексом в его офисе.

Мама старалась как‑то себя защитить, но все было безуспешно. Родственники поддерживали отца. Когда она пыталась поговорить с подругами, те отвечали: «Твоя жизнь лучше, чем можно себе представить. Не жалуйся. Ты должна понимать, что у всего есть своя цена». Мама втайне от отца хотела получить второе высшее, но когда он об этом узнал, то подключил свои связи, и ее отчислили. Тогда он грозился убить маму, и она написала заявление в полицию. Вечером отец, вернувшись домой, положил перед ней на стол ее же заявление: тогдашний начальник полиции был его лучшим другом. Он прямо сказал, что если мама уйдет, он заберет сына, и ей никто не поможет, потому что «у нее ни кола ни двора, а у него деньги и вся полиция за спиной».

Даже если бы я до конца осознавал, что происходит, мне некому было пожаловаться. В школе учителей бесило, что я из обеспеченной семьи. «Ты у нас, конечно, самый крутой», — издевательски говорили они. С таким отношением я не мог попросить у них помощи.

Избавиться от абьюза нам помог сам отец, в один прекрасный день бросивший семью. Мне было почти девять лет. Он просто не пришел домой — ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю. Мама пыталась найти его всеми способами — звонила в милицию, морги, больницы, но никто не понимал, что происходит. Позже выяснилось, что он забрал все деньги и оставил нас с долгами, а сам уехал в другую страну.

Мама делала все, чтобы новые условия жизни не были для меня шоком: сумела сохранить мою запись в старые кружки, заботилась обо мне, нашла новую, хорошо оплачиваемую работу, чтобы нас обеспечить всем необходимым. Но я ведь понимал, что что‑то не так. Помню, как разрыдался, когда увидел, что она приехала за мной в школу на старом «пежо», а не на своей БМВ. Для меня этот автомобиль был словно последний призрак прежней богатой жизни. Из большого загородного дома мы переехали в съемную квартиру, в которую время от времени приходили какие‑то бандиты. Чтобы вернуть долги, маме пришлось продать свои украшения и даже одежду.

После ухода папы я почти ничего не говорил целый месяц, а когда восстановился, сознательно старался не общаться на эту тему. Какое‑то время мне даже снились кошмары, будто я иду с отцом по лесу, и он оставляет меня там одного.

Когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет, отец впервые вышел со мной на связь, один раз мы даже увиделись вживую. Я не был против общения, хотелось понять, почему он так плохо относился к маме и бросил нас. По его словам, «так было надо». За эти годы он едва ли стал лучше, ощущение, что разговариваешь с неадекватным человеком. Ни любви, ни обиды, ни сострадания — я ничего к нему не чувствую.

Пережитое научило меня быть джентльменом по отношению к маме. Я видел, как ей тяжело, как она старается уберечь меня от потрясений. Чем старше я становился, тем больше узнавал о том, что окружало меня в детстве и в каких условиях она жила. Я тот, кто всегда готов ее выслушать, поддержать, сказать ей, что «все будет хорошо». Я помогаю ей во всем, в чем могу, потому что просто не могу по-другому.

Мои родители бизнесмены. Отец владеет компанией по проектированию, а мама занимается магазинами. Оплатить дорогую технику или обучение за границей для них никогда не было проблемой. Мы часто летали отдыхать за границу. Но не сказать, что в нашей семье разбрасывались деньгами: папа мог купить ботинки за две тысячи долларов, а мама же, наоборот, искала, где сэкономить лишнюю тысячу рублей. Наверное, это потому, что она росла в бедной семье, и с ней на всю жизнь остался тезис «рубль копейку бережет». У папы такого нет, он относится к деньгам проще.

Мама постоянно повторяла: «С тобой никто не захочет спать». Она хотела, чтобы я нашла себе богатого мужчину, поэтому ее так волновало, что я не соответствую традиционным стандартам красоты.

Отношение к деньгам, которые я тратила, было двойственным. Иногда мама могла дать мне деньги и сказать: «Иди купи себе вон то пальто за восемьдесят тысяч». А в другой раз, например, когда я ехала в Германию к подруге и потратила тысячу рублей на дополнительный багаж, мама закатила истерику. Мне приходилось скрывать от нее мелкие траты и врать, что я получила скидку или сторговалась, — и вот за это она меня хвалила.

Били меня за разное, все зависело от настроения мамы. Из‑за одной вещи, например оценки, в какой‑то день могли побить, а в другой за ту же самую отметку — нет. Мама могла избить ремнем, таскать за волосы или приложить меня об стену.

Школьные подруги практически никогда не придавали значения моим проблемам, а их родители могли сказать: «Ой, это все чушь, нет у нее проблем, ей все купят родители». Мне самой казалось, что у меня нет никаких сложностей: есть родители, телефон, дом, а остальное неважно. Стереотип, что у человека, который растет в обеспеченной семье, никаких проблем быть не может, ведь он избалованный ребенок, — большой миф. Из‑за этого ты сам растешь, думая, что ты избалованный, ведь тебе ничего не хочется. Тебе постоянно говорят: «Ты не хочешь ничего добиваться, потому что ты растешь в шоколаде», а на самом деле тебе ничего не хочется не потому, что у тебя есть айфон, а потому, что у тебя депрессия.

Они ставили мне планки — мол, я должна учиться на инженера, математика или физика, иначе буду «бедной и мало зарабатывать». Такое давление оказывало на меня пагубное влияние, будто у меня нет выбора, как жить свою жизнь.

Сейчас мне частично удалось наладить отношения с родителями. После одиннадцатого класса я переехала, поступила в вуз в другом городе, начала курс психотерапии. На расстоянии общение стало лучше, но мама все равно продолжает критиковать меня за мой внешний вид и образ жизни. Сейчас у меня нет работы, а в будущем я бы хотела работать с детьми и получить второе высшее в области нейропсихологии. По первому образованию я инженер, как и хотели родители, но карьеру и бизнес в этой сфере я строить не хочу. Это идет вразрез с планами родителей: поначалу они плохо относились к моему стремлению работать с детьми, говорили, что я опять что‑то выдумываю, и критиковали меня за то, что я живу на их деньги [хотя сами не разрешали мне быть тем, кем я хочу]. Но сейчас они свыклись с этой ситуацией, а депрессию я постепенно побеждаю и, надеюсь, смогу скоро начать осуществление задуманного.

Я старший ребенок в многодетной семье: нас у мамы пятеро. Когда я родился, мы были никем в Ташкенте, и в 1993 году поехали покорять Москву. Там у отца все и закрутилось: он разбогател, занимаясь ретейлом, открыл с друзьями сеть супермаркетов по всей Москве. Мама никогда в жизни не работала, потому что отец ей запрещал. Требовал, чтобы она сидела дома, готовила и занималась детьми. Я никогда не испытывал нужды, а доход семьи составлял несколько миллионов рублей в месяц. Помню, у нас на столе всегда была черная икра и она мне не нравилась, а мама переживала, что я отказываюсь есть «статусные» продукты.

Меня вечно сравнивали. Для родителей я всегда был хуже кого‑то другого: всегда был тупее своего отца в моем возрасте, всегда был слабее, ленивее. Если я что‑то делал не так, папа говорил, что я обязательно стану как мой дед-алкоголик или мой дядя-инвалид. Если я играл в компьютер немного дольше положенного, то значит, я вообще не хочу учиться и, видимо, просто хочу прожигать жизнь впустую и умереть бедным и нищим. У меня никогда не было личной жизни. Ко мне всегда заходили без стука и проверяли, что я делаю, читали все мои переписки.

В шестнадцать лет меня отправили в Англию, там я шесть лет учился сначала в колледже, а потом в Эдинбургском университете, жил практически без каких‑либо финансовых ограничений. Только к концу учебы дела у отца начали идти хуже, а в 2014 году, после обвала рубля, все стало совсем плохо, и мне пришлось вернуться в Москву.

Папа был зациклен на том, чтобы я получил лучшее образование. Он требовал, чтобы я учился до двадцати восьми лет.

И, конечно, меня все время стыдили за то, что я «неблагодарный», ведь для меня столько всего сделали и столько средств на меня потратили. Когда я все-таки начал зарабатывать свои деньги где‑то лет в двадцать, отец потребовал, чтобы я вкладывал их в семейный бюджет. Это было чисто символически, ведь те копейки были ничем по сравнению с миллионами на его счете. По мнению отца, это была моя плата за то, что меня вырастили и воспитали. Тогда я работал в его фирме, куда он меня устроил, и зарплата была совсем крошечной. Мы много с ним ругались за деньги, я не считаю, что должен родителям что‑то возвращать, тем более они не бедствуют.

Самое интересное, что я очень долгое время вообще не понимал, что я из какой‑то богатой семьи, а большая часть людей вокруг на порядок беднее нас. Я был замкнутым и не особо с кем‑то дружил. Та же черная икра мне казалась просто икрой, которую мама покупает потому, что она якобы полезнее красной. Что‑то осознавать я начал в школе. Однажды я позвал друга в гости, и он был в шоке, когда увидел, что я живу в двухэтажной квартире. Он потом об этом рассказал всему классу, а я не понимал, что здесь такого. Думал, что у нас большая квартира просто потому, что у нас большая семья и нам нужно много места. Насколько я был богат, окончательно я понял, только когда вернулся из Англии и отец перестал давать мне деньги. Вот тогда я резко почувствовал, что такое деньги и как мне, оказывается, их не хватает.

В 2012 году отец завел вторую семью, и я был единственным, кому он об этом сказал. Два года я с этим жил, не смел никому об этом говорить, чтобы не разрушить семью. Сейчас я понимаю, что это было бесчеловечно — накладывать на своего сына такой груз, но ему-то «стало легче». В какой‑то степени после этого он отстал от меня: амбиций на мой счет у отца поубавилось, потому что появились другие дети в новом браке, а для меня он оставил лишь занудство и критику, что я все в жизни делаю не так. Об изменах отца мама узнала лишь спустя несколько лет, когда он случайно оставил свой ноутбук открытым. Она увидела фотографии с отпуска с другой семьей, разбудила весь дом. Мне и тогда пришлось скрыть, что я обо всем знал.

Изменить отношения с родителями я смог только в 2020 году, когда началась пандемия. Так получилось, что на карантине я остался жить у друзей. В какой‑то момент понял, что хочу найти работу, и нашел, стал SMM-редактором крупного издания. Там я начал зарабатывать и смог снять себе квартиру.

Я около полугода не рассказывал родителям, где и кем работаю. Только говорил, что у меня все супер. Мама все время во мне сомневалась, ей казалось, что я не справлюсь. И только когда я увидел, что у нее изменилось отношение, рассказал, где работаю. Отцу я ничего не говорю и не рассказываю, сколько получаю. Его это очень злит, потому что он пытается контролировать мои финансы, хочет знать все о моих доходах и расходах.

Сейчас своих денег мне вполне хватает. У меня нет сожаления, что я мог бы получать больше или быть богатым, как отец. Конечно, деньги нужны, чтобы жить комфортно, но я не питаю иллюзий, что они способны избавить от всех проблем в жизни. У меня есть любящие друзья, любимая работа, отличные отношения с братьями и сестрами как по маминой линии, так и по папиной. Сегодня я чувствую себя счастливым.

Родители развелись, когда мне было двенадцать лет. Я остался жить с мамой, которая занималась собственным агентством недвижимости. Ее доход с продажи одной квартиры — примерно пятьдесят тысяч рублей, а таких сделок в месяц бывает около десяти, мы не из России, и для нашей страны это большие деньги. Несколько лет назад мы переехали в трехэтажный дом за городом, а каждую зиму в доковидные времена проводили в Таиланде.

Работа в агентстве недвижимости — это постоянный стресс. Огромное количество информации, которую нужно держать в голове, люди, пытающиеся тебя обмануть, очень частые судебные разборки. Мама после развода взяла все бразды управления семьей в свои руки. То количество дел, которое раньше делилось на двоих, ей пришлось тащить в одиночку. Ее психика явно за это спасибо не сказала. Вскоре мама начала заводиться буквально с пол-оборота. Любой мой косяк воспринимался как «неуважение», а в свой адрес я постоянно слышал, что я «неблагодарная тварь».

Вообще, учеба играла для мамы особую роль. До девятого класса я был круглым отличником. Мне не помогали делать домашку, но били, когда у меня что‑то не получалось. Если мои слезы попадали на тетрадь или я от трясущихся рук делал помарку, то мать рвала тетрадь, давала мне новую и говорила писать все заново, даже если там было исписано одиннадцать листов из двенадцати. Почему она была так зациклена на моей учебе, я не знаю: сама она была троечницей, но это не помешало ей построить хорошую карьеру.

В пятнадцать лет осознал, что я гей, и признался однокласснику в своих чувствах, а он рассказал об этом всей школе. Меня начали травить — о буллинге и всей ситуации узнала классная руководительница и вызвала маму. Никогда не забуду эту сцену, когда мы пришли домой: [я ловлю] разъяренный взгляд матери, а спустя момент она валит меня на диван и начинает бить кулаками. У меня было дикое непонимание, почему моя родная мама, человек, которого я так сильно люблю, бьет меня изо всех сил и обзывает последними словами.

Моя жизнь тотально контролировалась до восемнадцати лет, пока я не уехал в Москву. Мне нельзя было гулять дольше двух часов в день, потому что я должен учиться. Мама засекала это время и по его истечении звонила мне. Если я не был дома или не брал трубку, она била меня, когда возвращалась с работы.

Все это время моя ориентация не давала маме покоя. Она стала следить за мной в соцсетях, но не просто подписываться и смотреть, что я публикую, а нашла людей, которые достали для нее все мои переписки. Я был в шоке, когда спустя месяц после одного очень личного диалога с подругой, который я потом удалил, мама пришла домой и кинула мне все распечатанные скриншоты нашего разговора в лицо.

В 2019 году я переехал в столицу, поступил в вуз. Стал более открытым: начал переписываться с парнями, гулять и встречаться с ними. Весной 2020 года, когда началась пандемия, мама снова прислала мне скриншоты всех моих переписок, звонила и срывающимся голосом орала. Тогда я благодарил Бога, что границы между моей родиной и Россией закрыты и она до меня не доберется.

До этого она думала, что то, что я гей, — баловство и шутка. Осознав, что это не так, мама рассказала об этом всей семье. Теперь отец не хочет меня видеть.

Бабушка по материнской линии записывала мне голосовые сообщения, в которых плакала и просила меня передумать, говоря, что не хочет потерять своего внука. Нормально отнеслась только крестная, с которой мама перестала общаться, когда узнала, что она меня поддерживает.

Тогда я жил за счет мамы, и деньги стремительно заканчивались. С марта по май я жил на пять тысяч рублей в месяц, которые мне отправляла крестная. Все деньги уходили на оплату мобильной связи, транспорт до вуза и общежитие — жить пришлось на воде и гречке. За это время я похудел на пятнадцать килограммов и заработал себе псориаз. Ни у кого в моем роду не было такого заболевания.

В середине мая мама вытащила меня из черного списка и сказала, что нашла мне психолога, который «вылечит» меня от этой дури. Я согласился, потому что жить впроголодь было невыносимо. Первые два занятия прошли нормально: он просто спрашивал меня о моей личной жизни, я все рассказывал, и казалось, что все в порядке. На третьем занятии он спросил, как таких парней, как я, называют в России. Я сказал, что либо геи, либо гомосексуалы, а он ответил, что это неверно, и выдал нечто в духе: «Ты же сам понимаешь, что ничего хорошего название твоей ориентации в себе не несет. Вас называют пидорасами. Ты, Алексей, пидорас». Сеанс, к слову, стоил двенадцать тысяч рублей.

Я не хотел, но мама заставила меня сходить к нему еще несколько раз. Затем он предложил нам свой курс за триста тысяч рублей, который должен был излечить меня от моего «психического отклонения». Закончилось все тем, что на вопрос матери о том, что будет на этом курсе, он ей нахамил, за что сразу отправился в ее черный список.

Сейчас отношения с мамой более-менее наладились — случилось это не без помощи психолога. Пандемия сделала свое дело: объем работы не уменьшился, стресса стало больше, да еще проблемы со мной. Она стала ходить к специалистке, и я бесконечно благодарен этой женщине: не знаю как, но она смогла убедить мою маму в том, что ситуация не такая уж и плохая. Мама успокоилась, больше не лезет в мои соцсети и продолжает давать мне деньги. Раз в два-три месяца она стабильно спрашивает меня, не передумал ли я насчет ориентации, начинает плакать. Я говорю, что нет, и обрываю разговор. Этим меня уже не возьмешь.

Я не могу продолжать зависеть от нее, потому что не знаю, в какую сторону качнется маятник через два, пять или десять лет. Изучаю дизайн, прохожу курсы по созданию сайтов. Я хочу зарабатывать самостоятельно. Сейчас я стараюсь быть тише воды, ниже травы, чтобы не триггернуть шестеренки в ее голове.