Незаконное потребление наркотических средств, психотропных веществ, их аналогов причиняет вред здоровью, их незаконный оборот запрещен и влечет установленную законодательством ответственность.
— Прежде чем перейти к разговору о реабилитационном центре, хочется вспомнить о человеке, который стал большим другом фонда «Алиса» и его подопечных, — это рэпер Паша Техник, которого вы привлекали к профилактической работе среди детей, когда он проходил реабилитацию у «Выживших»Социальный проект общественного деятеля Максима Урядова. Команда помогает людям с зависимостями, снимает цикл документальных фильмов о проблеме употребления и сотрудничает с фондом «Алиса».. Насколько этот опыт был эффективным? О чем Паша говорил с детьми? Как помогал им?
— На мой взгляд, это был очень эффективный опыт. Паша сам вызвался участвовать в мероприятиях. Сначала присылал всякие кружочки, где говорил: «Дети, слушайте тетю Катю, она у вас главная». Я долго ругалась (смеется). Потом он стал приезжать в детский дом и разговаривать с ребятами. Паша объяснял: «Вот вы думаете, что быть известным в интернете наркоманом — это классно. Но мой сын приходит ко мне, показывает видео с треш-стримов и спрашивает: „Папа, это ты? А почему ты такой?“ И мне за это жутко стыдно». Говорил, что если бы можно было сделать все по-другому, то сейчас так себя точно не вел бы. А теперь у него проблемы с семьей, со здоровьем и сильно ухудшилась речь из‑за длительного употребления.
Дети были очень удивлены, картинка буквально рушилась на глазах. Они задавали вопросы, мол, это же деньги, слава? Паша им отвечал, что готов от всего этого отказаться, лишь бы больше так не позориться. Вообще, Паша из треш-стримов и просто Паша Ивлев в жизни и не в употреблении — это два разных человека.
— Верхнеуровнево кажется, что Паша Техник — это максимально яркая пропаганда злоупотребления психоактивными веществами. Но на деле, когда ты ближе знакомишь ребят с ним, получается совершенно обратный эффект?
— Да. У детей такие мыслительные процессы в голове пошли. Если жизнь Паши — не классно, то что тогда классно? И если вот этот чувак, которого мы считаем кумиром, говорит, что употребление не сделает меня богатым, известным и счастливым, а разрушит мою жизнь, то как же тогда быть?
Еще одна девочка пошла в личную терапию. Это результаты конкретно по следам Паши.
— Говоря о Паше, конечно, не получается не вспомнить и Диму Маркова, в честь которого назван центр. Это два медийных человека, которые были рядом с проектом. Было ли в Диме и Паше что‑то общее?
— Они оба употребляли. Конечно, еще открытость, готовность делиться своим опытом, поддерживать ребят. На самом деле и Дима, и Паша — простые ребята без какой‑либо звездной болезни.
Два года назад у нас произошла ситуация в антинаркотическом лагере, когда еще оба были живы. Пашу все дергали и просили сфотографироваться, а я-то знала, что он еще в тяжелом психоэмоциональном состоянии. Говорю: «Скажите, чтобы все перестали с ним фоткаться. Он же не обезьянка». И тут приходит Паша и такой: «О, Катя приехала! А можно с ней сфоткаться?» Мы очень смеялись.
Как устроена жизнь в реабилитационном центре
— Перед открытием реабилитационного центра ты дала большое интервью о том, каким он будет. Расскажи, что там происходит сейчас? Сколько ребят уже проходят реабилитацию? И что это за ребята?
— Сейчас в реабилитационном центре живут четверо молодых людей от пятнадцати лет до двадцати одного года. Один мальчик — выпускник детского дома, которого мы как фонд вели. Другой мальчик и две девочки — домашние дети из семей в трудной жизненной ситуации. Что у них общего? У всех татуировки на лице (смеется).
Ждем еще двоих статусных — оставшихся без попечения родителей — ребят из Тульской и Московской областей. Пока есть бюрократические сложности — разбираемся, как их оформить.
Центр рассчитан на молодых людей от четырнадцати до двадцати трех лет: до этого возраста ребята могут жить в сиротских учреждениях. Если в каких‑то случаях вмешательство специалистов потребуется раньше, например в двенадцать лет, то мы, конечно, возьмемся и за такие кейсы.
Почему еще такой возрастной разброс, ведь, казалось бы, двадцать три года уже не подросток? Дело в том, что психоэмоциональное развитие ребят с опытом сиротства, насилия и пренебрежительного отношения существенно отличается от развития других детей. Их коммуникация выстроена с откатом назад.
— Сколько всего человек вмещает в себя центр?
— Всего в центре тридцать мест. Рассчитан он в первую очередь на детей, оставшихся без попечения родителей. На тех, кто проживает в сиротских учреждениях, и на ребят из кризисных семей — оттуда, где есть очень сложная ситуация, и мы предполагаем, что, скорее всего, родителей лишат прав или ограничат в них. В таких случаях ребята совершенно точно не смогут получить никакую бесплатную помощь, а заплатить за них в частных центрах просто некому.
Еще мы выделили восемь-десять мест для тех подростков, чьи семьи могут внести хотя бы благотворительное пожертвование. С учетом всего необходимого, содержание одного ребенка на реабилитации обходится в 75 тыс. рублей в месяц. Сюда входит проживание, хорошее питание, средства гигиены, работа команды специалистов, в том числе узких. Для сравнения: в частных учреждениях средний чек — 250 тыс. Реабилитация в целом — дорогая штука.
Спрос на такое размещение [за пожертвование] детей у нас есть, но мы не можем выделить больше мест, потому что все-таки ориентированы на другую целевую аудиторию.
— Что именно происходит внутри центра?
— У нас своя реабилитационная программа, основанная на когнитивно-поведенческой терапии, терапии принятия и ответственности, работе с травмой.
Подростковая реабилитация очень сильно отличается от взрослой. Во-первых, здесь не работает система наказаний: она вызывает у ребят еще большее раздражение и сопротивление. Мы поощряем. Ты сделал все классно — получаешь какие‑то плюшки. Хорошим мотиватором стала, например, возможность поиграть в настольный теннис.
Еще у нас есть классическое расписание дня. Оно насыщенное, но очень гибкое по времени. Во взрослой реабилитации расписаны каждые пять минут, чтобы подопечные учились быть ответственными, — у нас такое невозможно. Если ребенок понимает, что у него на задачу пятнадцать минут, у него повышается тревожность, возникает огромный стресс, и он просто ничего не сделает.
Еще одно сильное отличие от взрослой реабилитации — дисциплина. Во взрослых реабцентрах все сидят строго на стульчиках, у нас же ребята валяются на креслах. Это помогает расслабиться во время терапевтических групп.
Отдельная сложность — бэкграунд подопечных. Каждого подростка ведут несколько специалистов, потому что они приезжают на реабилитацию с ворохом проблем: суды, уголовные делаПрямо во время интервью в офис «Алисы» приехали сотрудники полиции, чтобы Катя подписала документы с допроса ее подопечного. А до нашего разговора ей звонили полицейские из Дзержинска по делу Никиты, который сейчас находится в реабилитационном центре., штрафы, потерянные документы, полиция, проблемы с жильем.
Еще у ребят есть семейка шиншилл, за которыми они ухаживают. У этого процесса тоже есть определенная функция — снятие стресса. Причем, когда приехали первые трое подопечных, родились малыши, за которыми они очень трогательно ухаживали. Потом мама умерла, и ребята говорят: «Боже, это кризисная семья, нужно ее сопровождать».
— Как вы формировали программу? Исходя из возрастной психологии или на основании каких‑то существующих методик?
— Во-первых, мы использовали опыт размещения подростков во взрослых центрах. Мы общались с этими ребятами лично, спрашивали, какие задания вызывали у них сопротивление, а что было полезно. Во-вторых, мы опирались на особенности возрастной психологии, в частности, детской и подростковой.
Так, мы поняли, что двенадцатишаговая программаНабор принципов, разработанный для помощи людям в преодолении различных зависимостей, в том числе алкогольной и наркотической. на подростках не работает. Она в первую очередь основана на признании своей зависимости. А для подростков в силу психологических особенностей это значит повесить на себя ярлык наркомана.
Взрослый, приходя в реабилитацию, осознает свою зависимость, потому что есть последствия. Он проиграл всю свою жизнь, потерял бизнес, семью, у него долги, и ему важно что‑то с этим сделать. Даже если человека насильно запихнули в реабилитационный центр, через пару месяцев у него все равно появляются проблески сознания, и он доволен тем, как все складывается.
У подростков такого нет. Да и вообще у ребенка могла быть задница в жизни еще до начала употребления. Он мог столкнуться с сексуализированным или физическим насилием, с пренебрежением всеми нуждами, потом его отправили в детский дом, затем в приемную семью, а оттуда вернули раза два. И тут мы ему рассказываем, что у него проблемы, потому что он употребляет. Серьезно? Может быть, его жизнь — одна большая проблема?
Я как специалист убеждена, что на зависимое поведение влияет травматичный опыт. Если провести глубинные исследования и интервью, то быстро станет понятно, что условно психически здоровый человек без травматичного опыта вряд ли станет зависимым.
— Какая динамика у ребят, если за такой короткий срок можно сделать какие‑то выводы?
— Ребята живут в реабилитационном центре с мая. Пока динамика положительная. Нет регулярных психозов и сопротивления типа «Выпустите меня отсюда, что я здесь делаю, у меня нет никаких проблем».
Наверное, это связано с отношением: поддержка, забота, бережная коммуникация, безопасное пространство — это очень важно. В центре нет никакого осуждения и ярлыков «Да ты наркоман, поэтому у тебя все так». Мы с другой стороны заходим, с позиции «У тебя был определенный неблагоприятный, травматичный опыт, поэтому ты столкнулся с проблемами».
— На какой срок обычно ребята ложатся на реабилитацию?
— Мы ориентируемся на срок от восьми месяцев до года с учетом динамики. Уровень психоэмоционального развития у всех разный. Программа реабилитации основана на спиральной схеме: каждый день ребята учатся чему-то новому, но в какой‑то момент возвращаются к старому материалу — повторяют, освежают в памяти, подкрепляют новыми знаниями. Поэтому у каждого свой темп.
— Как вы узнаете о подростках, которым нужна реабилитация? Я, например, видела в инстаграме*, что один парень сам тебе написал и попросился в центр.
— Да, это был Никита, который сейчас живет в центре. Он пишет классные стихи про реабилитацию, я выкладывала недавно видео у себя в телеграм-канале.
Забавно, что через три дня, после того как он написал, мне звонят из Комиссии по делам несовершеннолетних и говорят: «Тут кризисная семья, мальчик употребляет». А я отвечаю: «Ваш мальчик давно попросился в реабилитацию сам. Пока вы разбирались, Никита уже сам определился, что ему делать».
Причем два года назад этот же Никита пинал дверь ногами и говорил: «Мне не нужна никакая помощь, сами вы наркоманы и дебилы». И вот он нахватал всевозможных проблем — и попросился на реабилитацию.
Никита каждый раз говорит, что вообще-то он хотел убежать, но не стал. То есть здравый смысл [присутствует], это здорово. Кстати, кроме Никиты еще один мальчик и девочка приехали сами.
Или когда прошу связаться родителей. Я же не могу взять чужого несовершеннолетнего ребенка в реабилитационный центр. Пытаюсь им объяснить: «Ты пропадешь на год [реабилитации], а потом твоя мама напишет заявление, что я тебя украла».
Также мы узнаем об употреблении подростков, собственно, из сиротских учреждений, с которыми сотрудничаем. Иногда обращаются органы профилактики или родители.
— Как ты обрабатываешь входящие заявки при условии, что вместимость центра всего тридцать человек?
— Заявок уже очень много. Но у нас сейчас дефицит бюджета, поэтому мы просто физически не можем брать всех желающих.
В первую очередь работаем с замотивированными ребятами и семьями. Потому что бывают запросы «Мы в Перми, заберите нашего мальчика». Ну действительно: сейчас я сяду на велосипед и заберу. Ты им начинаешь объяснять, как все устроено, — и все, они пропадают.
Важное правило: я не беру никого вслепую. С каждым подростком мы знакомимся лично, узнаем его ситуацию, выстраиваем контакт. Чтобы не возникло ситуации, при которой ребенка скидывают на нас.
Если мы понимаем, что подросток точно поедет, то рассказываем ему все детали: где находится центр, что он там будет делать и как долго.
— Насколько я понимаю, если у ребенка есть родители, то вы работаете не только с ним, но и со всей семьей. Почему это важно и как строится процесс?
— Работа ведется со всей семейной системой, потому что иначе реабилитация будет бессмысленной. Если ребенок, находясь в семье, начал употреблять и родители ничего не смогли с этим сделать, то, когда он вернется из центра, семья снова ничего не сможет сделать. В каких‑то ситуациях именно семья становится точкой срыва. Значит, выстроена такая модель воспитания и коммуникации, от которой ребенку плохо.
Отдельная тема — созависимостьВид дисфункциональных отношений, в которых один из участников психологически и эмоционально зависим от другого. Созависимый человек, как правило, поглощен жизнью и проблемами своего партнера или родственника (чаще всего зависимого от наркотиков, алкоголя и др.), часто пытаясь контролировать его поведение, при этом пренебрегая собственными потребностями и благополучием.. Это же очень частая история: когда муж перестает пить, созависимая жена может неосознанно возвращать его в зависимость. Потому что думает: «Я его всю жизнь спасала, а сейчас мне что делать?» Но если взрослый человек может не общаться со своей семьей после реабилитации, то подростки возвращаются в эту среду обратно. Поэтому все родители у нас проходят бесплатную личную терапию с психологом.
— Почему ваш реабилитационный центр уникален для России?
— Не могу сказать, что он прямо уникальный, он просто другой. Хотя реабилитационных центров именно для ребят с опытом сиротства в России больше нет. Вот методика реабилитации уникальная, потому что мы не опирались ни на чью программу, а разрабатывали свою.
Помощь зависимым подросткам в России
— Насколько я знаю, в России нет как таковой системы помощи зависимым подросткам, в частности с опытом сиротства. Расскажи поподробнее, как все устроено в нашей стране в этой области? Существует ли какая‑то законодательная база и как она работает?
— Система и законодательная база в России никак не устроены. Чаще всего подросткам не устанавливается диагноз «подростковая наркомания». У всех стоит «несоциализированное расстройство поведения» или «синдром зависимости от каннабиноидов». Это не наркомания. С одной стороны, хорошо, что диагноз не выставляется. С другой стороны, фиг его знает, что с этим делать.
Есть система государственных реабилитационных центров, они работают по принципу наркологических диспансеров. Но они работают по принципу «хочешь — приходи». Ну а подросток сначала хочет, а через два дня говорит: «Ну все, я больше не хочу». [Из некоммерческих проектов] — Центр святителя Василия Великого в Санкт-Петербурге. Он один такой. Конечно, есть еще частные учреждения, но они дорогие, и большинство из них работают по сарафанному радио. Я даже сайтов не смогла найти.
— А про качество помощи подросткам в частных центрах ты что‑нибудь знаешь? Потому что про взрослые учреждения регулярно появляются нехорошие новости: как сотрудники привязывают пациентов или подвергают их другому насилию.
— К сожалению, не думаю, что ситуация сильно отличается. Потому что люди, работающие в реабилитации, как правило, сами в прошлом зависимые, не имеющие определенной квалификации. Подростки же не умеют выдерживать свои и чужие эмоции и разносят твои мозги еще сильнее, что заканчивается такими же последствиями, как и у взрослых: посиди в подвале, напиши пятьсот страниц текста.
Я не видела никаких социальных результатов работы государственных и частных реабилитационных центров и не могу сказать об их эффективности.
Когда мы ищем финансирование, нас тоже часто просят привести цифры. Но, блин, где мы их возьмем?
— Сколько детей приходило за помощью в реабилитацию за все время работы фонда «Алиса»? И если вы замеряли социальный эффект своей помощи, то сколько из них не стали употреблять снова?
— За четыре года мы отправили в реабилитационные центры порядка тридцати — тридцати пяти ребят. Не ушли в срыв человек пять. Собственно, если бы мы получили другой результат, то не открывали бы свой реабилитационный центр.
— В прошлом интервью ты упоминала, что важно работать не только с зависимыми подростками, но и с теми, кто в зоне риска, — это, например, ребята с суицидальным и самоповреждающим поведением. Вы уже что‑то делаете в этом направлении?
— Да, у нас на попечении есть такие ребята, сейчас как раз поедем знакомиться с мальчиком в области. Почему мы эту категорию тоже рассматриваем? Потому что гораздо проще профилактировать ребенка, когда он еще не сидит на соли.
— Насколько проблема зависимости подростков сейчас велика? Какие ты наблюдаешь тенденции?
— Я бы опиралась на то количество запросов, которые приходят лично мне. С учетом того, что каждый день я получаю 10–15 сообщений, то в месяц выходит порядка 300–450 обращений. Это, по-моему, огромная катастрофаПо словам начальника Главного управления по контролю за оборотом наркотиков МВД, с 2017 по 2022 год число смертей от употребления ПАВ среди молодежи выросло в 2,5 раза..
С учетом того, сколько запросов я получаю из сиротских учреждений и не только из нашего региона, то от общего числа воспитанников употребляет примерно 10% — и это только те, которые были пойманы. В реальности же цифра доходит до 30%. О многих эпизодах соцпедагоги могут даже не догадываться.
— Планируете ли масштабироваться?
— С учетом запроса и масштаба проблемы мы понимаем, что развивать проект нужно и важно. Потому что тридцать мест — это капля в море.
Но масштабироваться мы будем только после того, как измерим социальный эффект и отследим динамику. Произойдет это через год.
— Как у вас вообще с местными властями? Они поддержали запуск этого ребцентра? Не было трудностей, когда вы его запускали?
— У нас подписаны соглашения с Министерством социальной политики и с Министерством образования Нижегородской области. На уровне региона мы со всеми сотрудничаем. Все очень ждали, когда мы откроемся, потому что девать подростков с зависимостями некуда, это огромная проблема.
— Ты упомянула, что, до того как у вас появился реабилитационный центр, вы старались распределять ребят хотя бы по взрослым дружественным центрам?
— Практически с самого начала работы фонда «Алиса» мы сталкиваемся с проблемой зависимости детей с опытом сиротства. До того как открылся наш реабилитационный центр, мы действительно распределяли детей в дружественные центры для взрослых. В основном помогал Макс [Урядов], основатель проекта «Выжившие». Ребята брали наших подростков, а мы обучали их команду. Они достаточно хорошо прокачались за эти пару лет в плане работы с подростками.
— Кстати, не конфликтует ли довольно жесткое позиционирование проекта «Выжившие» с вашим, более бережным, аккуратным, деликатным? Вы с ребятами очень разные даже на уровне лексики, которую используете в коммуникации.
— У нас действительно изначально разный концепт. Максим снимает документалку о взрослых наркопотребителях с очень тяжелыми историями и просто называет вещи своими именами, например наркоманов — наркоманами.
— И напоследок более личный вопрос. В 2024 году умер Дима Марков — не только друг проекта, но и очень близкий человек лично для тебя. Через год, накануне открытия реабилитационного центра, умирает Паша. Как ты себя чувствуешь? В твоей работе наверняка еще есть истории, когда вы вкладывались в подопечного, а он сорвался или снова пустил жизнь под откос. Что тебе помогает не выгореть и не бросить все?
— Из наших подопечных, слава богу, никто не умирал от передоза. Мы сталкиваемся со смертями ребят в основном из‑за паллиативных диагнозов. Год назад был случай суицида.
Каждый раз это очень тяжело. И каждый раз есть мысли, что мы где‑то недоработали. Но все-таки личная терапия, опыт работы и профессиональные знания и навыки помогают прийти к тому, что это не твоя ответственность. Мы никого не спасаем, мы оказываем профессиональную помощь. И этот принцип распространяется не только на реабилитационный центр, но и на всю деятельность фонда.
Пашу мне тоже было по-человечески жаль. До сих пор осталось ощущение, что это сюр какой‑то. Но здесь мне удалось занять профессиональную позицию. Я понимаю, что у человека была наркозависимость, поэтому риск смерти закономерен.
С одной стороны, я безумно злюсь на него. Как можно было так сделать, зная о последствиях? Мне дети задавали вопрос: «В смысле — Дима умер от передоза? Мы сидим в реабилитации, он приходит, говорит, чтобы мы не употребляли, потому что можно умереть. И сам так делает». А у меня нет аргументов для них и ответа на этот вопрос. С другой стороны, это мое личное непростое горе, которое я все еще не прожила.
* Instagram принадлежит Meta, признанной в России экстремистской организацией, ее деятельность в стране запрещена.