— Что такое модернизация общества и как она происходит?
— Наше государство, как правило, понимает модернизацию как техническое перевооружение армии и госаппарата и адаптацию кое-каких организационных стратегий. Но общество модернизируется не только сверху. Общество модернизируется снизу — люди сами перестраивают общественные отношения, осваивают новые практики, сами решают, хотят они иметь много знакомых или мало и хотят ли они знакомиться только с такими людьми, как они сами, или хотят более разнообразный круг общения. Люди адаптируют культурные образцы из искусства — смотрят телевизор, и по телевизору им показывают не только новости с Соловьевым и российские сериалы, но и голливудское кино и западные сериалы, которые воспроизводят другие паттерны отношений между людьми.
С другой стороны, происходит изменение трудовой сферы. Становится больше людей, которые не боятся потерять работу, потому что знают, что они найдут новую, больше людей, которые не хотят работу с 9 до 18, а предпочитают свободный график. И рынок труда предлагает более гибкие формы занятости. Происходит трансформация экономики от индустриальной, где идентичность человека практически определялась его рабочим местом, к постиндустриальной, где человек является своим собственным проектом (меняет места работы, делает несколько работ одновременно, его доход не сосредоточен в одном месте).
Наконец, это прогресс нравов. Общество становится более чувствительным к дискриминации женщин, к культуре насилия, к неприличному поведению обладающих властью людей. Пример, который я люблю приводить, — Общество синих ведерок. Довольно долго никого в этой стране не волновало, что у начальства есть право создать пробку или опасную ситуацию на дороге, чтобы проехать впереди всех. И вдруг к 2010 году накопилась критическая масса людей, которых это обижает, и они начали самоорганизовываться. Получилась достаточно успешная низовая кампания, которая была результатом самоорганизации рядовых водителей в Сети.
Общественное движение сетевой эпохи выглядит именно так: люди почти не создают управляющих структур, их координирует Cеть, а не иерархия. Такие вещи — это свидетельство низовой модернизации общества.
— Благодаря чему она стала возможна?
— Отчасти благодаря техническому прогрессу. Доступ в Сеть стал достоянием большинства. Интернет освоили пожилые — бабушки общаются по скайпу с внучками, которые живут в другом городе. Интернет освоили небогатые и не высокообразованные люди (и большая часть нашей паники по поводу того, что в интернете как-то стало нервно, грязно, грубо и здесь могут куда-нибудь послать, — это результат того, что доступ в Сеть перестал быть элитарной привилегией).
Благодаря интернету социальная ткань общества стала уплотняться. Согласно исследованию общественного мнения «Евробарометр», с 2012 по 2014 год количество связей людей в России выросло очень существенно. У меня нет ни малейших сомнений, что этот процесс начался раньше: он идет, по моим оценкам, с 2004–2005 годов. И это происходит за счет разных механизмов, включая техническую возможность не терять людей.
Современный человек добавляет своих одноклассников на «Одноклассниках», уезжает в другой город, и за ним тянется вся сеть, которую он собрал себе раньше. Хобби тоже стало сетевым способом наращивать количество связей, потому что в значительной степени ушло в интернет и существует в режиме сообществ. Если у вас есть хобби, которое разделяют люди из разных городов, в вашей социальной сети вдруг появляются люди со всего мира. В новой норме мы становимся обладателями крайне диверсифицированных сетей. У студента-второкурсника социальных связей как у профессора в Советском Союзе — очень много.
— Чем это хорошо?
— Это приводит, например, к тому, что та степень нетерпимости к любым различиям, которая была приемлема еще 10–15 лет назад, начинает быть неудобна. Бояться всех, кто от тебя отличается, оказывается невыгодно, требует ужасных затрат, требует уходить оттуда, где тебе хотелось бы остаться, требует не изолировать других, а изолировать себя от тех мест, где сосредоточены жизненные шансы и перспективы.
Если ты ученый и терпеть не можешь женщин-математиков, то еще 30 лет назад ты мог просто не брать на работу женщин-математиков и насмехаться над ними, когда они выступают на семинарах. А если ты математик сейчас и терпеть не можешь женщин-математиков, тебе на половину сайтов просто ходить не надо, потому что ты что-нибудь скажешь, а тебя гнилыми помидорами закидают за то, что ты обидел члена сообщества. Это становится твоей проблемой, соответственно, немножко сдвигаясь в качестве проблемы с объекта нетолерантного отношения. И общество реагирует на это, меняя ценности, меняя степень чувствительности к определенным вещам. Это продукт процесса, который происходит в обществе. Но поскольку он идет очень медленно, мы замечаем его результаты, только когда какая-то проблема прорывается наружу.
— Например?
— Возьмем скандал вокруг 57-й школы. Почему именно она? Потому что она самая продвинутая. Вокруг нее сформировалось достаточно мощное сообщество — даже заканчивая школу, ученик оставался частью этого сообщества. И когда те практики, которые раньше удавалось защищать от внешнего внимания и возмущения, стали неприемлемыми, они стали публичным фактом. А поскольку, как мы помним, есть социальная и технологическая возможность сделать публичный факт очень публичным, о проблеме узнали многие, и у многих сформировалось свое отношение к случившемуся.
В результате мы получили и сетевой скандал, и дискуссию о том, какие отношения внутри школы приемлемы или не приемлемы, и дискуссию уже не только о гендере, но и о власти, об организации образования, о допустимой степени манипуляции, о правах ребенка, об автономии ребенка, о том, что ребенок не является собственностью своих родителей до 18 лет… И наконец, о том, что, может быть, наоборот, семнадцатилетние девочки имеют право определять, какие у них отношения с партнерами, даже если этот партнер намного старше. Мы получаем огромное количество вопросов, которые еще несколько лет назад еще языка не было задать. Это была неприличная тема, для которой нет никаких слов, кроме неприличных, на которую стыдно разговаривать, и вот у нас открываются рты и мы начинаем говорить, потому что началась ценностная трансформация.
— Точно так же, как все внезапно начали говорить о насилии в рамках флешмоба #янебоюсьсказать. Что он, на ваш взгляд, дал обществу?
— Женщины в интернете впервые заговорили о том, насколько распространен у нас в обществе сексуальный абьюз. Вдруг выяснилось, что каждой есть что рассказать. Естественно, не каждая подвергалась завершенному изнасилованию, но вряд ли в нашем обществе найдется много женщин, которые никогда не подвергались никакому сексуальному насилию, которых не лапали в транспорте, которых не пугали, которых не пытались продавить на какие-то сексуальные условия, которых не оскорбили на этой почве. Происходит та самая стадия, когда все вдруг узнают, что эта проблема есть и что она всеобщая.
Во-первых, это значит, что жертвы насилия получают разрешение об этом говорить — от общества, от окружающих. У женщины появляется ощущение, что это проблема, в которой не она виновата. Потому что если такое происходит со всеми, значит, это общественная социальная проблема, а не проблема в голове у той жертвы, которая не смогла противостоять насилию.
Во-вторых, остальные люди лишаются возможности говорить о том, что они не знают, что происходит. Мужчины, которые думали, что такое происходит крайне редко, и сами, предположим, никогда никаким насилием не занимались, вдруг осознают, что вокруг них практически все женщины так или иначе этим травмированы. Они могут продолжать вести себя как раньше, но они не могут делать вид, что они ничего не знают. А могут менять свое поведение, а также свои убеждения: например, становиться чуть большими феминистами.
В-третьих, те, кто признал проблему проблемой, учатся себя вести. Есть женщины, которые узнали, что они не единственные пострадавшие, и хотели бы оказать поддержку тем, кто заговорит. Есть мужчины, которые ужаснулись. Есть мужчины, которые сказали: «А я тоже был жертвой». Есть женщины, которые не считают себя жертвами, но, тем не менее, хотели бы что-нибудь сделать, чтобы и с другими этого не происходило. И люди на глазах вырабатывают умение вести себя в этой ситуации.
— Даже глянец в этом активно участвовал.
— Действительно, много популярных журналов с большой женской аудиторией напечатали статьи типа «Как себя вести, если твой знакомый говорит о травме». Это простые вещи, но это вещи, которые далеко не каждый человек понимает интуитивно, даже если он очень добрый и эмпатичный. Например, что если кто-то говорит о травме, не надо приходить и задавать каверзные вопросы, не надо пытаться поймать на противоречиях. Если ты не веришь, не поверь в сторонке тихонько, потому что если тебе наврали, все, что ты потеряешь, — не разоблачишь лжеца, а если ты травмированному человеку публично продемонстрируешь недоверие, этим ты травмируешь его больше. Что не надо говорить «я понимаю, что ты чувствуешь», если не пережил того же самого, а надо говорить «я не представляю, что ты можешь по этому поводу чувствовать, но я тебя очень люблю и поддерживаю». Что надо приходить и давать отпор тем, кто пришел хамить, потому что сделать это за другого, даже если вы сами пережили то же самое, гораздо легче, чем сделать это за себя самого.
В ходе таких сетевых событий происходит трансформация социального порядка. И параллельно происходит трансформация языка. Нам нужно научиться говорить о совершенно новом пласте проблем, о котором на русском языке говорить еще неудобно, стыдновато. Всегда придут какие-то люди, которые скажут, что ты говоришь о недопустимых гадостях или ты говоришь о мелочах. Я имею в виду табуированные темы и темы, которые спрятаны от взгляда другими способами.
— Какие еще темы явно или неявно табуированы в нашем обществе?
— Распределение обязанностей в семье. Никто никогда не скажет, что история о том, что жена моет посуду, а муж смотрит футбол, — это табуированная тема. Но это мелочно, это нехорошо, это внутреннее семейное дело, это «ну ты же его любишь, как ты можешь на такие мелочи обращать внимание». А эти мелочи трансформируются в 4–6 рабочих часов в день дополнительно к восьми часам на работе.
Статус материнства в России: став матерью, ты оказываешься всем должна. К матери начинают предъявлять требования сразу все — семья, родственники, государство, люди на работе, бабушки в транспорте и государство.
Дискриминация пожилых. У нас пожилые люди в значительной степени исключены из общества и очень сильно ограничены в правах и возможностях. А жить мы стали долго. У верхней половины населения, подчеркиваю, не у элиты, а у верхней половины населения шансы дожить до глубокой старости достаточно высокие. Соответственно, среди нас много дееспособных людей пенсионного возраста и выше. И они все подвергаются такой дискриминации, что дискриминация женщин может немножко подвинуться по сравнению с этим.
Уже пошли разговоры о том, какую роль играет нереалистичный образ тела. От нас требуют — от женщин в большей степени, чем от мужчин, но и от мужчин тоже — соответствовать образу тела, которого не существует в природе. Каждый из нас конкурирует с фотошопом. При этом наша культура пронизана стыдом за несоответствие тела абсолютно нереалистичным стандартам. Люди, которые живут в мире с тем, как выглядит их тело, встречаются крайне редко. Это общая проблема, но про это говорить совершенно невозможно. А ведь она обрубает жизненные шансы — вы не идете на пляж, пока не похудеете под бикини, молодой человек познакомился с девушкой, но решил не развивать отношения, потому что ему стыдно за вид своего пресса, вы отказались от интервью из-за того, что не успели покраситься и подстричься, и не проверили, есть ли у вас шанс получить эту работу, или, наоборот, не получили работу из-за того, что не закрасили седые волосы вовремя. Это съедает огромный кусок человеческого счастья и экономической эффективности.
У нас в значительной степени табуирована история об отношениях внутри трудового коллектива: не принято отстаивать свои права на работе, не принято даже их знать. Принято на каждом корпоративе пить за то, какой чудный у нас коллектив, загонять конфликты под плинтус, а потом уходить с работы со скандалом или валиться с нервным срывом. О том, что себе позволяют начальники на работе, казалось бы, можно говорить не краснея, но ничего подобного. Когда вы начинаете настаивать на правах, которые у вас формально есть, вас стыдят. То есть тоже пытаются табуировать разговор о пределах дозволенного, о том, где кончаются деловые трудовые отношения и начинается эмоциональная эксплуатация, начинается принуждение ко всяким незаконным действиям.
— Табуирована ли у нас тема коррупции?
— Уже нет. Как раз на примере растабуирования коррупции можно видеть, как все это происходит: сначала разоблачения, потом академические исследования, потом из академических исследований это все перекочевывает в общее знание — в России берут взятки.
Я должна сказать, что сейчас эта низовая коррупция, про которую все «знают», что она огромная, в России не так велика, как всем кажется. Все заговорили про коррупцию, и низовой коррупции, когда в карман денежку суют, стало от этого меньше. Стало ли от этого лучше? Не всегда, потому что законы, подавляющие разумную деятельность, остались, а возможности обойти их за взятку не стало. И вы теперь не можете заплатить доктору и не можете официально получить ту услугу, которую раньше получали за взятку. Теперь вы просто не получаете эту услугу нигде. Но процесс произошел.
Коррупция сконцентрировалась на более высоких этажах. Теперь у нас есть Навальный и движение вокруг него, тоже совершенно сетевое, где люди сидят и вносят вклад в расследование, которое не просто пытается донести до людей мысль, что у нас в верхах коррупция (в этом вряд ли кто-то сомневается), но показать, как она устроена, и, соответственно, нащупать пути борьбы с ней. Но против верхушечной коррупции этот механизм срабатывает хуже, потому что у людей власти есть власть. Они могут долго игнорировать общественное мнение на эту тему. Вечно его игнорировать не удастся, но процесс очищения на этом уровне может происходить очень долго.
— Мы обсудили синие ведерки, которые были в 2010 году, и флешмоб #янебоюсьсказать, который был в 2016-м. Как часто, по вашим ощущениям, могут происходить такие всплески общественной активности?
— Я думаю, они будут происходить все чаще и чаще. Начался разговор о политическом значении того, что было спрятано в интимную сферу. Интимная сфера на то и интимная, что всегда останется что-то такое, о чем говорить публично будет сложно. Но в ходе этих дискуссий сначала наука, а потом и общество нащупали в этих темах нечто общее — это отрезание людей от жизненных шансов и эксплуатации, когда интимность темы используется теми, у кого власти больше, для того чтобы достичь каких-то своих целей, чтобы сохранить за собой теплые места, лучшую работу, чтобы не вносить свой честный вклад в воспитание совместного ребенка, не 50%, а меньше.
Мы научились видеть эти механизмы мягкого насилия, которое иногда выливается в насилие вполне реальное. И, соответственно, эта кажущаяся атака на интимную сферу, когда вдруг темой политического разговора становится не только не равная заработная плата для мужчин и женщин, но и требования к внешнему виду, оказывается инструментом общественной борьбы. И в ходе таких взрывов интимные сферы подвергаются очищению от структур мягкого насилия.
Например, все вдруг оказались травмированы из-за того, что их бабушка в детстве насильно кормила. Ну как не стыдно, во-первых, это бабушка, любимый человек, она же из любви. Она пережила блокаду, она голодала в детстве. А вообще нашла что вспомнить, тебе было три года. Все слышали эти и подобные стыдилки о том, почему про это нельзя говорить. Но кто-то все-таки взял и сказал, и через некоторое время мы научились об этом говорить со спокойным лицом.
И теперь человеку, который тебя стыдит, можно ответить: слушай, это важная тема, книжки написаны про то, как много людей страдают от этих практик в обществе. Сейчас мы расскажем, как эти практики устроены, а потом расскажем, как это лечить. В данном случае — надо идти лечить расстройство пищевого поведения. А мы пока научим родителей, чтобы они этого не делали со следующими поколениями. Родители все это читают и не делают этого со следующим поколениями. Люди на глазах перестают заставлять детей есть. И это сфера, про которую в отличие от изнасилования лет двадцать назад еще никто не думал как о чем-то, что имеет общественное значение, о чем имеет смысл всем говорить, обсуждать, вырабатывать новые нормы, потому что старые никуда не годятся. Но вот они перестали годиться в такой степени, что они об этом заговорили.
И когда мы учимся это делать, мы учимся жить друг с другом в мире. В том самом разнообразии, с которого я начала. Если мы умеем этот конфликт разрешать и эти мягкие структуры власти замечать и не доводить до конфликта, где хочется уже кулаками решать вопрос, и не позволять быть исключенным людям по этому принципу, мы учимся жить друг с другом в мире без полицейского.
27 октября в рамках совместного проекта «Афиши» и InLiberty Элла Панеях прочитает публичную лекцию о том, как появляются новые нормы. Зарегистрироваться на событие можно здесь.