Как живется арабо-еврейской гей-паре в Израиле

«Если бы несколько лет назад мне кто-то сказал, что на звонке в мою квартиру появится имя Мохаммед, а на автоответчике — запись: «Вы позвонили Имри Калманну и Мохаммеду Вари», я бы не поверил. Имя Мохаммед — символ мусульманства. Имя пророка, за которого расстреляли редакцию Charlie Hebdo. Самое распространенное имя в арабском мире, да и в Израиле тоже — среди арабов. Но когда Мохаммед появился в моей жизни, стало понятно, что это серьезно. Мы проводили все свободное время вместе. Назначить встречу со мной значило увидеться и с Мохаммедом.

Когда я впервые озвучил семье имя нового партнера, то увидел на лицах родных интерес и удивление. Их опасения немного развеялись после знакомства с Мохаммедом — он из тех людей, которые очаровывают с первого взгляда. Мама сказала, что таким счастливым она меня не видела. Я познакомил Мохаммеда не только с израильскими родственниками, но и с теми, кто живет в США и Голландии: все единодушно подтвердили, что мы чудесно смотримся. Моя бабушка из Амстердама собирает портреты правнуков. Так вот, после встречи с Мохаммедом она попросила прислать нашу совместную фотографию.

Моим коллегам понадобилось чуть больше времени, чтобы принять мой выбор. Но это было скорее беспокойство за мои благополучие и карьеру: последние два года я плотно занимаюсь политикой — я член израильской ЛГБТ-организации Aguda и партии Meretz. Арабо-еврейская пара в Израиле вызывает особый интерес. Иногда это внимание позитивно: кто-то видит в нас символ единения, мира и перемен. Но некоторые избиратели могут посчитать такой союз предательством. Мысли о публичности и ее влиянии на нашу личную жизнь меня беспокоят. Как, например, мы будем воспринимать поток разнозаряженных мнений и насколько они побеспокоят наш семейный быт? Пока что справляемся. На данном этапе разница культур нас только обогащает.

Пару лет назад я осознал связь с иудаизмом и начал искать свой путь в религии. Я переживал, что эта часть жизни может негативно повлиять на отношения с Мохаммедом. Если бы мы оба поставили религию на первое место, так бы и произошло. Но мы стараемся находить компромиссы. Несколько дней назад мы сыграли свадьбу. Я хотел надеть на церемонию ермолку, но Мохаммеду идея не понравилась. Поэтому я положил ее в карман — было достаточно, что она при мне. Как-то я захотел повесить мезузу (свиток пергамента из кожи кошерного животного с литургическим текстом Шма. — Прим. ред.) при входе в нашу квартиру, но Мохаммеду этот обряд чужд. В итоге мы вставили внутрь свитка нашу совместную фотографию — и мезуза превратилась из религиозного обряда в символ нашей любви.

Мне проще обсуждать политику с Мохаммедом, чем с некоторыми евреями. Но, несмотря на это, разница в призмах, через которые мы смотрим на арабо-израильский конфликт, ощутима. Недавно мы заговорили о пограничной полиции Израиля — Магаве. Несмотря на то что я осуждаю некоторые их действия, это мой народ, я их не боюсь и чувствую себя безопасно в их присутствии. А у Мохаммеда сама форма Магава вызывает болезненные ассоциации. Он не считает их соотечественниками — они для него по другую сторону баррикад. В такие моменты мы начинаем лучше понимать реальность, в которой вырос каждый из нас, и то, насколько она разнится.

Еще один деликатный момент — это язык, особенно как способ самовыражения. Я думаю и говорю на иврите и голландском. Евреи используют множество слов, формулируя мысли и чувства. Арабский язык лаконичнее: для выражения одной мысли мне требуется два предложения, Мохаммеду — два слова. Арабского я пока не знаю, но собираюсь учить. Это язык, на котором мой любимый человек говорит с семьей и друзьями, и я хочу стать «своим» в его языковом пространстве. В ближайшем будущем у нас появятся дети, и они будут билингвы — мне важно их понимать.

Арабы в Израиле — дискриминированная группа. Им труднее купить землю, и отношение к ним в зоне досмотра в аэропорту несравнимо строже, чем к евреям. С мусульманами-геями ситуация особенно щепетильна. В Тель-Авиве около 20 гей-баров, и только один из них — арабский. В Израиле также существуют 25 правозащитных ЛГБТ-организаций, и только одна создана арабами. Обстановка далека от идеальной, но изменения все-таки есть. Мохаммед, к примеру, недавно возглавил израильскую ЛГБТ-организацию Aguda. Он — первый араб на этом посту, и это прогресс. В обществе определенно существует тенденция на сближение, мы — яркий тому пример».

«Я вырос в Иерусалиме: ходил в арабские школу и детский сад. Все члены моей семьи — граждане Израиля. Это редкая привилегия: у большинства только вид на жительство без права участия в парламентских выборах. В повседневной жизни арабы и евреи взаимодействуют редко.

В 15 лет я принял участие в программе MEET («The Middle East Entrepreneurs of Tomorrow» — «Ближневосточные предприниматели будущего». — Прим. ред.). Это израильская организация, устраивающая совместные занятия для арабских и еврейских студентов, которая посредством интереса к технологиям и бизнесу создает предпосылки для изменений в обществе. Впервые в жизни моими соседями по парте были евреи. Обычные одноклассники, с которыми ходишь на ланч, болтаешь и обсуждаешь программирование. Это был потрясающий опыт: стереотипы и ненависть возникают вместе с местоимением «они», которое идет рука об руку с «другие». На личном уровне появляется «ты», через которое проще увидеть индивидуальность и найти точки соприкосновения.

Иврит стал частью моей жизни только в 2010 году, когда я переехал в Тель-Авив. Моя здешняя жизнь сильно отличается от иерусалимской: друзья и коллеги — евреи и говорю я преимущественно на иврите. Жизнь в двух городах дала мне возможность увидеть Израиль арабский и еврейский, и я чувствую себя в своей тарелке в обоих контекстах. Правда, если меня спрашивают, израильтянин я или палестинец, то я отвечаю по ситуации.

Права арабов ущемлены в израильском обществе. Это дихотомия: слабые — сильные, запуганные — защищенные, дискриминированные — привилегированные. Однажды я решил отдохнуть от программирования и поработать официантом. Однако найти работу не удалось: после первых 10 минут общения работодатели были готовы взять меня в штат, но их уверенность рассеивалась, как только я называл свое арабское имя. Каждый раз, когда я вылетаю из страны, меня ждет допрос с пристрастием от пограничников. Но у меня как у представителя меньшинства есть выбор: я могу потратить полжизни, сетуя на свое положение, или решить, что я — равный, приложить усилия и обеспечить себе достойное существование. Я выучил иврит, отучился на программиста, нашел хорошую работу — и чувствую себя в израильском обществе благополучно.

В Иерусалиме я долгое время думал, что я — единственный мусульманин-гей. В моем арабском окружении открытых геев не было и информации о гомосексуальности тоже. Теперь я понимаю, что геев в арабском мире не меньше, чем среди других национальностей. Вот только признаться в этом страшно. Многие арабы-геи женятся, заводят детей и чувствуют себя глубоко несчастными. Последние несколько лет ситуация, правда, улучшается: в арабскую школу, где я учился, приходят социальные работники и рассказывают о гомосексуальности — еще 5 лет назад такое нельзя было себе даже представить. С этой точки зрения израильское общество благотворно влияет на мой народ.

Тель-Авив намного прогрессивнее Иерусалима. Переехав сюда, я начал ходить в гей-клубы, общаться с ЛГБТ-тусовкой, участвовать в парадах. Арабы-геи здесь пользуются особой популярностью: это своего рода экзотика. В таком восприятии есть что-то унизительное: как будто мою привлекательность определяет национальная принадлежность, а не внутренний мир. Это объективация. Поэтому, переехав, я был очень избирателен в своих контактах. Имри я увидел на ЛГБТ-параде в 2015 году. Он танцевал на грузовике, и я спросил друга: «Ты его знаешь?» Оказалось, они знакомы — я нашел Имри в фейсбуке, и мы начали переписываться.

Недавно я стал одним из семи членов Главного совета израильской ЛГБТ-организации Aguda. Я — единственный в совете араб. Организация насчитывает около 500 человек, и только десять из них — арабы. Еврейское большинство поддерживает меня на этой должности, а вот арабское комьюнити восприняло мою инаугурацию как предательство. Поскольку Aguda спонсируется израильским правительством, многие считают, что это сионистская организация. На практике это, конечно же, не так.

Я пытаюсь наладить контакт с палестинскими ЛГБТ-организациями. Регулярно пишу им письма и предлагаю сотрудничество. В ответ я получаю вежливые ответы, метасообщение которых — сотрудничество не состоится. Это, кстати, одна из причин, почему я выбрал израильскую Aguda, а не арабскую ЛГБТ-организацию. Я хочу, чтобы институция, частью которой я являюсь, не выбирала союзников, основываясь на их религии или национальности. Работа в ЛГБТ-организации — это в первую очередь социальная работа на благо людей, и религиозные предпочтения здесь, на мой взгляд, не уместны.

Я совершил каминг-аут перед родителями чуть больше полугода назад. Мама сказала, что ее не интересует религия моего партнера, а вот пол — очень. Отец со мной больше не разговаривает, с мамой я изредка созваниваюсь. Они видели фотографии Имри, и я стараюсь рассказывать маме про наши отношения; встречаться с ним они пока не готовы. Из всех моих родственников на нашей свадьбе присутствовал только брат. Он выполняет роль посредника между мной и семьей. Надежды я не теряю: однажды они увидят, как я счастлив, у нас с Имри появятся дети — и тогда, я надеюсь, они нас примут.

Семья Имри как-то пригласила меня на праздничный ужин в честь Песаха и повела себя очень тактично. Зачитывая пасхальную Агаду (сборник молитв для ночи Песаха. — Прим. ред.), в которой говорится, что евреи богоизбранный «лучший» народ, родные Имри эту часть из уважения ко мне сократили — я был очень тронут этим жестом. В целом у меня прекрасные отношения с близкими Имри. Единственная особенность — это язык. Мы общаемся на иврите, и это делает нашу совместную жизнь чуть проще для Имри и чуть сложнее для меня».