Феминитивы — это слова женского рода, которые обозначают профессию или род деятельности. В наше время женщины все чаще занимают должности, которые раньше считались сугубо мужскими: они становятся директорами, режиссерами и политиками. И эти изменения вроде бы должны отразиться в языке, но до сих пор в российской лингвистической среде нет единого мнения на этот счет.
В 1970 году Мэри Рич Кей, занимавшаяся лингвистикой, провела в Калифорнийском университете семинар о проблеме андроцентричности языка, то есть модели, при которой мужская норма выдается за универсальную. Кей отметила, что такая языковая традиция уничижает образ женщины. Так зародилась концепция феминистской лингвистики: во многих западных странах стали появляться исследования на эту тему — и это привело к пересмотру ряда норм. Например, в объявлениях о поиске сотрудников в некоторых странах работодателей обязали указывать мужские и женские наименования профессий.
Русский язык с этой точки зрения стал изучаться лишь в 90-х годах. Многие начали обращать внимание на то, что в современном русском языке профессии «посудомойка», «кухарка», «вахтерша» ни у кого не вызывают вопросов, а неологизмы с такими же окончаниями, которые обозначают женские наименования более престижных профессий — «менеджерка», «редакторка», «режиссерка», — раздражают большинство людей. «Афиша Daily» спросила у представительниц разных профессий, как они относятся к феминитивам.
В школе я очень любила математику и круто разбиралась в ней, но когда стала взрослеть, мама начала мне говорить: «Зачем тебе этот мехмат? Ты с ума сошла? Мальчикам не очень нравятся девочки-математики». Мама с детства знала, как тяжело жить без денег, и решила, что лучший способ избежать бедности — выйти замуж. С этой идеей воспитывали и меня. Когда мне было 13 лет, мама застукала меня, целующуюся с мальчиком, и отвела к гинекологу, чтобы проверить, девственница ли я. Я очень обиделась на нее и почувствовала себя преданной. После этого я стала замечать, что у моих друзей мужского пола таких проблем нет.
Я поступила на культурологию. Сейчас я довольна своим выбором — уже нет желания брать факультативы по физике. Но если бы не было сексистских стереотипов, все сложилось бы по-другому.
Мои преподаватели часто занимаются менсплейнингом (снисходительная манера разговора, когда мужчина объясняет что‑то женщине, делая скидку на ее пол. — Прим. ред.), так что феминитивы — это способ говорить о себе в публичном пространстве. Я пишу научные статьи на английском языке, и в нем проблемы феминитивов не существует. Тем не менее есть практика: когда ты говоришь о человеке, чей пол неизвестен, используешь нейтральное they вместо he, как это делалось раньше. А иногда там, где раньше бы сказали he, сейчас говорится she — это радикальный жест, с помощью которого внимание на проблеме заостряется.
Что касается русского языка, то на письме мне кажется идеальным gender gap — палочка перед суффиксом, подразумевающая всех и никого не исключающая, например, «автор_ка». Это полностью переворачивает старую систему. В устной речи для меня важно использовать феминитивы, а слово «культурологиня» я обожаю. Если кому‑то режет слух этот якобы претенциозный суффикс, это не мои проблемы — мне кажется, везде засовывать мужской суффикс куда более абсурдно.
Я капитанка команды по роллер-дерби (контактный командный вид спорта на роликовых коньках. — Прим. ред.). Эту игру придумали во времена Великой депрессии в Америке, а в 2013 году она появилась и в России благодаря нам. Процентов 70 существующих в мире команд — женские. Помимо самого спорта важную роль здесь играет именно женское сообщество, взаимная поддержка: любая женщина с любым телом может стать участницей игры, здесь каждая прекрасна и важна. Это отличает роллер-дерби от других игр.
В конце 2014 года одна девочка из команды увлеклась феминизмом — и однажды она дала прочитать нам статью о феминитивах. Меня эта тема очень впечатлила. Я подумала: «Вау, нам же это ничего не стоит, а для будущего и для других женщин это будет очень полезно!» Так я стала капитанкой. Есть еще слово «капитанша», но мне показалось, что с ним что‑то не то: может быть, потому что оно звучит как генеральша, то есть жена генерала. Сначала было непривычно, но очень быстро все втянулись, и теперь, вне зависимости от отношений с феминизмом, феминитивы у нас используют все: тренерка, блокерка, джеммерка.
На работе я сеошница, и это слово существует наравне со словом «сеошник» — наверное, потому что это понятие новое, к тому же с дискриминацией в этой профессии я не сталкивалась. В резюме пишут SEO-специалист и нет никаких SEO-специалисток. Моя мама — акушерка, и в этой сфере феминитив никому не режет слух. Мне кажется, люди легко привыкнут, если вводить феминитивы без всяких принуждений: хочешь так говори, хочешь так. Сама логика вещей сработает.
Я руковожу языковым центром, который специализируется на преподавании сербского языка. Коллеги прозвали меня словом «шефица», которое у сербов существует в паре со словом «шеф» в значении «директор, руководитель». Прозвище приклеилось ко мне, и я даже написала так у себя в фейсбуке, но это не является выражением какой‑то позиции. Феминитивы меня совершенно не привлекают: я убеждена, что язык должен развиваться естественно. Например, в хорватском языке есть много искусственно придуманных слов — это делается для того, чтобы сделать его максимально отличающимся от сербского. В обоих языках используется, например, международное слово «лифт», но хорваты придумали слово «дизало». Исходя из логики языка, это нечто вроде «подъемника», но встретить это слово можно только в самом лифте, где написано, что «дизало» рассчитано на столько‑то килограммов. Боюсь, что с феминитивами, придуманными активистками, будет то же самое. Ну не нравится мне слово «авторка», и пользоваться я им не планирую. Даже такое нейтральное слово, как «преподавательница», я не люблю, предпочитаю говорить о себе «преподаватель», потому что не вижу смысла подчеркивать свой пол. Разве это как‑то влияет на процесс преподавания?
Я учредитель и директор организации, но доказывать кому‑то, что я на это способна, мне не приходилось. Может быть, потому что в сфере образовательных услуг всегда больше женщин. Другое дело, что руководитель должен быть решительным, категоричным и я не исключаю, что, становясь такой, теряю какие‑то женские качества — способность к эмпатии, мягкость, компромиссность. В целом тема равноправия мне небезразлична. Но перестанет ли женщина-редактор подвергаться сексуальным домогательствам, когда станет «редакторкой»? Если вы мне покажете какие‑то убедительные исследования на эту тему, я с большим интересом их изучу.
В украинском языке есть привычный феминитив «вчена», что значит «ученая», поэтому когда мы говорим по-русски слово «ученая», это не режет слух. Я даже не представляю, чтобы меня на каком‑то мероприятии или конференции подписали бы «вчений» или «ученый». Что касается «менеджерок» и «кураторок», то у нас это все обсуждается и используется уже лет восемь. В 2015 году мы коллективно обсудили этот вопрос на арт-платформе «Изоляция», где я работала, и решили использовать феминитивы во всяких буклетах.
По образованию я философиня. В нашей группе было 80 процентов девочек, а большинство преподавателей при этом мужчины, которые преподают предмет, написанный мужчинами для мужчин. Например, Кант писал, что женщина руководствуется эмоциями, для серьезных дел не годится и собственно философию освоить не может. Я помню первые попытки осознать саму себя в этой картине, когда ты примеряешь на себя всю эту «мужскую» философию, а она как‑то не заходит. Из всего классического курса приятно удивила только древняя философия, которую, кстати, преподавала женщина. Разные древнеиндийские, древнекитайские представления догендерны, поэтому в них совсем нет дискриминации. Там мужчина и женщина рассматриваются как взаимодополняющие равноценные энергии. Позднее философия стала для меня универсальным инструментом, который я применяю в сфере изучения искусства: я курировала много арт- и образовательных проектов, а сейчас исследую украинский авангард и пишу о нем книги.
Наш курс во ВГИКе был первым, куда приняли столько девочек на операторский факультет. При этом нас было примерно 50 процентов, но каждый новый педагог, который видел группу, реагировал примерно так: «Ну ничего себе, я столько лет преподаю во ВГИКе и первый раз в жизни вижу столько девушек-операторов в аудитории!»
Сейчас женщина с камерой в руках уже не так удивляет, но выпускницы часто идут в документальное кино, потому что в игровое им попасть гораздо труднее: это более престижная и статусная история. А документальная сфера при этом очень сложная. Когда я работаю в полном метре, у меня в подчинении находятся примерно 20–25 человек, и все они мальчики — за очень редким исключением. Продюсеры часто говорят, что из принципа не возьмут девочку: из‑за этого у меня было много проблем в начале карьеры. Теперь я опытна, меня приглашают на проекты, но раньше все делали круглые глаза: бывало, приходишь на проект, а все смотрят на тебя как на новые ворота. Нужно было очень быстро доказывать, что ты все можешь. В нашей сфере женщинам определенно нужно гораздо больше стараться, чтобы получить то же самое, что получают мужчины.
Что касается «операторки» и «операторши», то мне не очень нравится, как они звучат, — может, у меня какая‑то нестыковка в голове. Но немецкие коллеги меня научили прекрасному слову — «камера-фрау». По-моему, оно очень круто звучит! У них это в обыденной речи. В объявлениях о поиске сотрудника там пишут: «Ищем камера-мен или камера-фрау» — и не бывает так, чтобы искали только камера-мена. Я сейчас стала на московских площадках активно внедрять слово «камера-фрау», обожаю его!
Я не против, чтобы меня подписали художницей, но в целом феминитивы меня не очень устраивают. Если где‑то меня, не спросив, называют кураторкой, я считаю это некорректным. Я квир-феминистка, а для квир-теории важно понятие плавающего гендера: ты можешь быть кем хочешь и в любой момент изменить свою идентичность. Феминитивы же загоняют нас в бинарность. Если я не хочу относить себя жестко ни к одному из двух гендеров, получается, что я снова полностью исключена, как раньше были исключены женщины. Язык вообще очень репрессивный инструмент. Да, действительно, отсутствие феминитивов отражает историческое доминирование мужчин в нашем обществе, но имеет ли смысл возвращаться к этому вопросу? Феминитивы противопоставляют женщин мужчинам и становятся элементом совершенно непродуктивной борьбы. В плане окончаний меня вполне устраивает русский язык, мне более интересен другой вопрос — как развивать и запускать феминистский дискурс в поле языка, как вообще говорить о насилии, например, и прочем, о чем раньше говорить было непривычно.
Выбор профессии у меня произошел сам собой: и папа, и мама у меня художники, а дедушка рисовал плакаты со Сталиным и Лениным. Жили мы все вместе в большой мастерской. Когда я поступила в институт, где преподавал мой папа, я ходила к нему на академическую живопись и была частью всей этой образцово-показательной петербуржской художественной жизни. Но одновременно с этим я стала знакомиться с современными художницами, а вскоре интересоваться феминистскими текстами, анализирующими искусство. И вот мне 20 с небольшим, я звоню папе и говорю: «Представляешь, оказывается, история искусства — это мужская история, где нет места женскому языку!» Но он меня как‑то не понял. Я положила трубку, и так начался новый этап в моей жизни. Моим методом стал классический язык, так или иначе преломляемый и адаптированный к темам, которые меня интересуют. Например, моя феминистская серия работ «Утварь», посвященная кухонными принадлежностям, исполнена в академической манере, но не маслом на холсте, а акварелью на небольших листах бумаги. Это концептуальный момент, потому что масляная живопись на протяжении многих веков символизировала большой жанр, в котором работали великие мастера. Это был статусный мужской мир, в котором женщина была маргиналом.
Когда мне было 25 лет, я ходила на курсы актерского мастерства. Мы знакомились по кругу — нужно было повторить имена и род занятий всех предыдущих участников и участниц. Я назвалась переводчицей, а когда очередь дошла до актера, который вел класс, он сказал: «Алена, переводчик». Это было неожиданно и неприятно, я поправила его: «Вы же себя актрисой не называете!» До тех пор я немного стеснялась педалировать эту тему, потому что она стигматизирована. То, что «переводчица» — общеупотребительное слово, придавало храбрости, конечно. Я и сейчас, просто чтобы не привлекать нежелательного внимания, могу вместо слова «локализаторка» сказать, что я перевожу видеоигры. В идеальном мире я бы так не делала, но иногда не хочется, чтобы все общение свелось к обсуждению этого вопроса. Один из минских городских порталов некоторое время назад стал целенаправленно использовать феминитивы — это здорово, но если в статье упоминается авторка или дизайнерка, будьте уверены, все комментарии будут посвящены борьбе за «чистоту языка».
По образованию я лингвистка, и это, конечно, отдельная боль. Многие коллеги яростно отрицают феминитивы, будто не знают, как функционирует язык. Преподавательница языкознания обращалась ко мне не иначе как «студент Баранова». Мой любимый перл на эту тему — фраза на одном из местных ресурсов: «Феминитивы — это крах лингвистики как науки»! Регулярно ее цитирую и предлагаю отлить в граните. Хочется сказать: «Люди, где ваше языковое чутье? «Авторка» — это некрасиво, а «знаменитый автор написала» — красиво?» В белорусском языке феминитивы привычнее. Думаю, это связано с тем, что в советские времена, когда все было унифицировано, русский язык, будучи средством внутрисоюзной коммуникации, стал очень канцелярским. Национальные же языки избежали этой участи, и на белорусском слова вроде «доктарка» звучат естественнее. В русском языке феминитивы тоже были, например, в раннесоветском периоде: активно использовались всяческие сталеварки, но потом — с нарастанием тоталитаризма — все это ушло. Для меня феминитивы — это не только про видимость женщин, но и про свободу.
История языка так же непредсказуема, как история вообще. Изменения в языке происходят постоянно, потому что меняются потребности носителей этого языка. Эти изменения всегда инициируются людьми, поэтому не очень понятно, что имеется в виду, когда говорится об их «искусственности». Вероятно, когда что‑то возникает внутри субкультуры и быстро становится видимым более широким кругам носителей языка, у которых потребности в таком изменении нет, это кажется «искусственным», но это не так.
Однако асимметричность возможностей языка, конечно, усложняет задачу тем, кто видит проект использования феминитивов как идейный. С другой стороны, сама его идея — противостоять представлению, будто перевод слова из мужского рода в женский уменьшает социальный престиж, «вычитает» из него ценность, — это культурно важный месседж, который адресован, прежде всего, более молодому поколению. Поэтому я не удивлюсь, если именно эта идея «вытянет» проект и лет через двадцать феминитивы будут использоваться шире, чем сейчас, то есть выйдут из субкультур в более широкое употребление. Навсегда ли? Не знаю. Оглянувшись на прошлое, нельзя не заметить, что феминитивы были очень нестабильной частью русского лексикона. Например, Марина Цветаева, начиная очерк «Мать и музыка», пишет — «Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере будет музыкантша». Часто подчеркивают, что Цветаева не любила слова «поэтесса» по отношению к себе, но так было не всегда. Появление большого количества женщин-поэтов на рубеже 1900-х и 1910-х годов сделало его очень частотным, и, сколько можно судить по критике того времени, оно чаще всего воспринималось как нейтральное. Сама Цветаева использует его в прежнем, нейтральном, смысле еще в середине 1920-х годов. В очерке «Герой труда» она говорит, например, об Аделаиде Герцык как о «своеобразной и глубокой поэтессе», да и к себе (как и к еще нескольким женщинам-поэтам) в том же очерке это слово относит без комментариев о его неприемлемости. Однако культурные процессы, происходившие после революции, девальвировали ту ценность, которая приписывалась «особости» женского голоса в поэзии. Вслед за этим и слово утратило престиж. И для Цветаевой, как и для многих, этот феминитив стал знаком «вычитания ценности».
