«Ты чувствуешь такую свободу, что на всех плевать»: люди, которые живут по своим правилам

Все началось с виниловых пластинок Аллы Пугачевой, cказки «Рикки-Тикки-Тави», «Пети и волка» Прокофьева. Когда я слышал красивые гармонии, я чуть ли не плакал — такое удовольствие получал. Уже тогда я чувствовал, что хотел бы делиться этим удовольствием с другими.

После школы я пошел учиться в Университет управления на экономический факультет — потому что родители сказали идти туда, а я пока не знал, чего хочу. Поступил на бюджет, проучился там пять лет, закончил. От этого периода у меня не осталось ни одного воспоминания. И вот в 22 года я понимаю, что у меня теперь много свободного времени и я могу потратить его на что хочу. Я поступил в ГИТР на звукорежиссера, чтобы разобраться, как устроен звук, параллельно работая менеджером по продажам запасных частей для деревообрабатывающего оборудования. Я закончил второе высшее с красным дипломом и, кажется, за три года не пропустил ни одного занятия: кайфовал, потому что выбрал то, что мне хочется. Днем я работал, а вечером занимался музыкой: писал песни, организовывал себе концерты и снимал клипы. Зарплата была не очень большой, поэтому мне позволяли иногда брать отпуск на месяц за свой счет, чтобы я мог ездить по миру с выступлениями. Тогда музыка приносила, конечно, несущественный доход.

У меня все время была потребность в проявлении себя, в изменении мира вокруг, в том, чтобы излучать. Я писал музыку, снимал клипы, рисовал, делал арт-проекты. В 2012 году меня пригласили на американскую музыкальную программу One Beat. С 30 музыкантами со всего мира мы экспериментировали и создавали музыку. Потом сели в автобус и поехали из Флориды в Нью-Йорк, останавливаясь в каждом городе и играя концерты в барах, музеях и клубах. Это был первый опыт, когда я почувствовал себя настоящим артистом. Почувствовал, каково это, когда тебе хлопают. Я вернулся в Москву. Было очень грустно поначалу, но я понял, что пора действовать, и начал выкладывать свои треки в открытый доступ и рассказывать миру о себе. Через какое-то время я получил внимание от медиа, в том числе от «Афиши».

И все как-то пошло-поехало, я начал искать возможности сыграть на концертах, отправил, кажется, тысячу писем, получил тысячу отказов, а потом один фестиваль сказал, что у них есть один слот. Так я выступил на «Авант Фесте», это был мой первый фестиваль. Потом я решил, что хочу играть за рубежом, и начал отправлять письма агентствам, букерам, менеджерам. Опять тысячи отказов, кроме одного: я получил приглашение на шоукейс-фестиваль в Братиславе, где познакомился с менеджерами, которые помогли мне с организацией туров по Европе. Так в 2015 году я выступил на «Гластонбери». При этом я все еще работал на работе.

Конечно, иногда я испытываю отчаяние. Когда что-то не получается, я злюсь и заряжаюсь этой энергией, чтобы закончить начатое. Так получается, что когда на пути к цели начинаешь тонуть (таких моментов в моей жизни было очень много), либо у тебя вырастают жабры, либо появляется моторчик, и ты постепенно идешь наверх, чтобы набрать еще воздуха. Есть классный индикатор: когда ты видишь, что все пропало и нет сил, нужно пробовать еще, и как раз в этот переломный момент все меняется по твоим правилам. Если ты сдаешься, значит, не так сильно и хочешь. И, возможно, это не твое.

Два года назад, когда мне было 29 лет, я как-то остро ощутил, что просто не имею больше права тратить время на то, что мне не нравится. Я ушел с работы. Это был риск, потому что музыка не приносила тогда стабильного дохода. Но мой опыт показал, что как только ты делаешь шаг в сторону того, что ты хочешь, жизнь начинает тебе помогать. В итоге меня сразу завалили работой, связанной с музыкой. Я стал читать лекции на музыкальные темы, ездить в лагеря как ментор, помогать организовывать фестивали, а в прошлом году я открыл свою школу, в которой сейчас и преподаю.

Мне очень нравится преподавать — иногда даже не меньше, чем играть концерты. Я чувствую мощную обратную связь и ощущаю большую приятную ответственность за ребят, которых обучаю. Мы становимся друзьями. Среди выпускников есть те, кто меняет жизнь, бросает работу, кто-то создает свою студию, начинает озвучивать игры и мультики или просто пишет трек для своего дедушки. И для меня это самое крутое: я пытаюсь сделать мир ярче не только через себя, но и через людей вокруг. Как Пьер Кюри, я купаюсь в радиоактивах, только у меня ноты, которые несут положительную радиацию, заражая всех вокруг. Я очень хорошо помню, как год назад в мае написал на бумаге план относительно того, что надо сделать для открытия школы: придумать название (это было самое сложное), найти помещение и так далее. У меня быстро набралось два курса на август, сентябрь, и сейчас у меня очередь на три месяца вперед. И как-то это само собой случилось.

Стереотипы — это следование каким-то ожиданиям, устойчивым представлениям, и я на самом деле не разрушаю стереотипы, я им следую. Потому что, на мой взгляд, каждый человек в первую очередь должен любить себя, и это должно быть стереотипом. Люди, которые не любят свою работу или занимаются тем, что им не нравится, как раз разрушают стереотипы, заложенные природой. В этом плане моя миссия — рассказывать всем, кого я встречаю, о том, что каждый день мы немного умираем, и неизвестно, что будет завтра. Зачем тратить жизнь на то, что не любишь? В своей школе я стараюсь не просто давать инструментарий, как пользоваться программой для написания музыки, а заряжать своих учеников энергией и уверенностью, потому что через творчество человек становится личностью и дальше имеет возможность менять этот мир, ведь все, что нас окружает, предметы и технологии, — это результат творчества.

Раньше я занимался формированием общественного мнения: мне нужно было, чтобы пресса отзывалась хорошо о телекоммуникационной компании, в которой я работал. Шесть дней в неделю я ходил в костюме и галстуке: неважно, болела ли у меня голова, как я себя чувствовал, — я всегда должен был профессионально выполнять свою работу. Меня все устраивало до одного случая. Еще со студенческих времен я хотел попасть на концерт группы Placebo. Они выступали на фестивале в Голландии, и мы с другом Сергеем Плюсниным очень долго планировали поездку туда. Я уже ехал на машине в аэропорт, как вдруг мне позвонили из секретариата и сказали: «Тебя срочно вызывает директор». — «Какой директор, я в отпуске!» — «Нет, тебе срочно нужно лететь с ним в Сочи». Я развернулся и поехал обратно: естественно, у меня не было никакого концерта, отпуска тоже.

Я вел обычную клерковскую жизнь: ходил на работу, получал большие деньги, ни о чем не беспокоился, тратил их, пропивал. Все это время я думал: «Как же круто иметь свой бар и не платить за алкоголь». У меня была иллюзия, что находиться по ту сторону барной стойки лучше, чем по эту. И после того случая с концертом я открыл бар — это было самое простое, чем я мог заняться.

Обычно я ни с кем не советуюсь, и если хочу что-то сделать, то делаю, хотя некоторые мои решения и приводят к головной боли. Например, покупка яхты. Я живу в Краснодаре, и когда я был маленьким, я сидел у Черного моря и спрашивал, что находится на том берегу. Мне отвечали, что Турция. А сколько плыть? Долго. До темноты? Дольше. А потом мы с классом поехали в Москву, и там я увидел картину Айвазовского «Синопский бой». Я посмотрел по карте и узнал, что Синоп находится напротив Новороссийска, а также прочитал, что крепость, которая изображена на картине, полностью сохранилась. У меня появилась мечта зайти с воды и увидеть ее. И я воплотил эту детскую мечту: мы с товарищем купили старую деревянную яхту, воссоздали ее, прошли Турцию и Грецию. Лодка так и осталась в Турции, потому что такой яхтой надо постоянно заниматься. Мы очень долго искали специального покупателя, который это оценит, и когда продали лодку, были счастливы. Сейчас скучаем. В общем, лучше никому не рассказывать о своих планах. За действия нужно отвечать самостоятельно.

Для того чтобы открыть бар, я продал квартиру, которая досталась мне в наследство. Было ли мне страшно? Я просто не думал об этом. Была мысль: раз я делаю это так, чтобы мне нравилось, почему это не должно понравиться другим?

Сложнее всего было найти сотрудников высокой квалификации. Что касается рынка HoReCa, то здесь никакого образования нет. Кто угодно может стать официантом, это воспринимается как способ подработать. У меня на кухне работали в основном сотрудники из ПТУ, которые поступили туда, только потому что в другие места их не взяли. И получилось так, что сначала я очень долго общался с людьми, которые хотя бы читали Теодора Драйзера, а потом с теми, кто об этом даже не слышал. Со временем все, конечно, поменялось. Ты начинаешь разбираться, обрастать связями и брать на работу людей, которые соответствуют твоим требованиям.

В первые полгода после того, как я открыл бар, я сам ездил за закупками, каждые выходные диджеил, пил, но ничего толком не делал. Сначала я относился к этому как к отпуску — мол, отдохну и буду что-то еще делать. Возможно, мне так казалось, потому что бар с первого дня был очень успешным, он быстро окупился. Тогда была эйфория, какой-то сон — без последствий, без проблем. Потом я начал понимать, что есть, например, определенные сложности с едой на кухне, пытался вникнуть в это. Я поехал в кулинарную школу Le Cordon Bleu в Лондон и увидел, что стандарты любой кухни берут начало от французских традиций. Я решил попытаться сделать так же у себя и открыл кафе «Жан Поль». Там использовались французские технологии, но мы готовили из местных продуктов. По воскресеньям мы ездили на рынок и придумывали отдельное меню на день. Там был свой погреб, свой гараж, где можно было делать все заготовки, маринады. В итоге французская кухня через призму кубанских продуктов хорошо себя зарекомендовала.

Тогда я осознал, что нужно относиться к этому делу не как к бизнесу, а как к ремеслу. И когда встал вопрос, что делать дальше, я понял, что хочу заниматься продуктом, который лучше всего потребляют и который я люблю больше всего, — мясо. Я ездил по Краснодарскому краю и видел, что у нас много пастбищ, а на них — совсем небольшое количество пасущихся животных. А кроме того, есть старые коровники, откормочные площадки, которые остались еще с советских времен. Мне хотелось сделать не просто стейк-хаус, чтобы продавать там 3–4 стейка из Америки или Австралии, а заморочиться с производством скота, разобраться, как получается вкусное мясо. Однажды мой товарищ в шутку предложил название «Скотина», и я решил, что оно крутое. От идеи до реализации прошло почти три года: надо было найти стадо, понять, где его разместить, вырастить, разобраться в технологии. К сожалению, я не могу по-быстрому делать рестораны, которые откроются, соберут все сливки, а через два года закроются. Сейчас «Скотине» пять лет, и ресторан растет.

Сначала у нас было 500–600 быков и коров, готовых к забою, и мне казалось, что этого мяса хватит на год, но прошло несколько месяцев, и осталось всего 80. Мы не понимали толком, что будем делать, а от концепции локальности отходить было нельзя. В один момент в ресторан пришел человек, мы с ним познакомились, и он сказал: «Что это за быки?» — «Герефорд, шароле, ангус». — «О, у меня тоже такие породы, но их невозможно есть». Я спросил, сколько их, и мне ответили, мол, сейчас не много, 10 тысяч голов. У меня округлились глаза. Другой человек сказал, что ему за долги достался цех, но он не знает, что с ним делать. В общем, так вышло, что гостям, которые ходили в ресторан, оказалось интересно войти в эту индустрию. Так начал развиваться наш кооператив. Сейчас там порядка 60 различных производителей — от кормов до птицы и сыра. Все это люди, которые могли и хотели делать качественный продукт, но не знали, где его реализовать. Я не стал бы говорить, что все сообщество собралось вокруг меня. Просто люди увидели, что так можно сделать в своем направлении. Я думаю, мы занялись развитием мясной культуры, а ресторан «Скотина» по-прежнему единственный в своем роде в России.

А потом я открыл в Москве «Южан» — взяло верх тщеславие. Представьте: сидишь в Краснодаре, читаешь интервью с известным московским ресторатором, а он говорит про вещи, которые ты делал три года назад, а журналисты и критики соглашаются, что это впервые в России. На самом деле просто Москва живет своей жизнью, а Россия — другой. И наступил момент, когда я понял, что можно попробовать сделать то, что делал три года назад, и быть в очень большом тренде.

В юношестве я профессионально занималась легкой атлетикой. Сначала, конечно, хотела стать олимпийской чемпионкой, потом тренером. Но не сложилось ни то ни другое. Во времена развала Советского Союза нам перестали давать форму и обувь, исчез профессиональный подход, и мы все себя попортили — ноги, колени. В 11-м классе у меня начались проблемы со здоровьем: спорт мне бросать совсем не хотелось, и я решила, что летом отдохну, подлечусь и продолжу заниматься.

Моя старшая сестра Людмила вышивала гладью, и она познакомилась с кузнецом Валерием Коптевым, которому для выставки во Франции нужна была красивая скатерть. Он заказал ее сестре, и мы пошли вдвоем относить скатерть. Валера посмотрел на меня (а я была маленькая, худая и жилистая) и сказал: «Пойдем за дом, покажу тебе кузницу». Он попросил поднять 12-килограммовую кувалду, замахнуться. И позвал работать. Я всю ночь не спала, думала. А утром пришла к Коптеву. Я решила, что больше не вернусь в спорт, потому что головой понимала, что вылечить меня, наверное, уже нельзя. Кстати, я очень долго не смотрела потом никакие спортивные передачи — трудно пережить, что ты выпала из обоймы. Тогда мне было 16 лет.

Летом родители жили на даче, а мы в городе. Им я сказала, что тренируюсь утром и вечером, а днем у меня массажи, хотя сама работала в кузнице. Так я месяц протянула, а потом они узнали. Но со мной спорить невозможно, проще согласиться. В кузнице я все очень быстро хватала, была упертой. Может быть, это как-то напугало Валеру, и он дал мне возможность развиваться дальше — несмотря на страх, что какая-то девчонка его сделает. Мы проработали вместе три года, а потом я отделилась.

За 23 года эта профессия не стала для меня рутинной — если бы стала, то я бы, конечно, бросила. Я не могу от звонка до звонка делать одно и то же, а здесь я постоянно экспериментирую с дамаском — и он для меня все еще секрет. Это сталь, которая состоит из нескольких однородных сталей, сваренных между собой кузнечной сваркой. Обычный подход занимает где-то полдня (это три сварки и примерно 350 слоев стали), но если ты делаешь арт-объекты или начинаешь мутить с какими-то мозаиками, срок изготовления может доходить до года-двух.

Есть два пути в кузнечном ремесле: либо вы делаете массовку и получаете за это деньги, либо вы идете по голодному пути, когда создается одна эксклюзивная вещь для коллекционеров. Такие изделия уходят в историю, и это моя цель — создать новую страницу в истории украшенного оружия.

Когда я поняла, зачем я здесь, было очень сложно: совсем не было заказов, меня не понимали и не хотели принимать. Я рыла эту новую траншею на протяжении двух лет, доказывая, что я все делаю правильно. Я жила одна, у меня была съемная квартира и помещение, а еще надо было кормить сына. Денег ни на что не хватало, был очень сложный период в жизни. Тогда мне очень помог Валера и директор тульского завода Василий Исаков, который покупал мои клинки, только чтобы я могла выжить. А потом судьба свела меня с Олей, и все пошло как надо.

С Олей мы познакомились почти семь лет назад. Она фотограф, и однажды к ней пришел коллекционер, чтобы сфоткать изделия, — и она начала потихоньку в них влюбляться. Оля стала заказывать клинки оружейникам, но они видели, что это девчонка, — и до свидания. Тогда она написала мне имейл и заказала два клинка — нашла меня по клейму на изделии. Я приехала к ней в Москву, чтобы отдать заказ, и мы договорились, что она приедет сфотографировать мои изделия. Вскоре она переехала в Тулу, и все эти годы мы работаем вместе. Оля рисует эскизы, делает рукоятки, скримшоу (рисунок по кости), все очень сложное.

Тех, кто работает как мы, всего 2–3 человека на всю страну. Когда мы приезжаем на выставки за границу, нам говорят, что русские не могут так работать, вы нас обманываете, у русских всегда что-то недоделано: допустим, идеальный клинок, все хорошо, но рукоятка недовычищена, завиточек недовит, что-то недорезано. Мы вообще ломаем стереотипы, у нас ножи очень необычные. Раньше я говорила: «Смотрите на клинки как на картину». Мы устали рассказывать, что эти ножи не должны резать, и теперь я говорю: «Не нравится — не буду объяснять, нравится — спасибо». Сейчас люди, которые приходят на выставку, заряжаются этими работами.

В России почему-то заведено, что если ты засветишься за рубежом, здесь тебя начинают воспринимать и слышать. В какой-то момент я поняла, что если мы не будем выезжать за границу, здесь у нас не будет никакого движения. Первая выставка у нас была в Израиле, где вообще нет понимания ножа. Но в Израиле живет Дэвид Даром — дедушка, который много лет ездит по выставкам и фотографирует мастеров и их изделия. Он издает мировую книгу, и если ты напечатан в ней, то в глазах коллекционеров ты поднимаешься очень высоко. Вот и мы поучаствовали в этой книге. Потом пошли выставки во Франции, Италии, Америке.

Наши заказчики — разные люди. Последнее время и женщины стали обращаться. Мы уже приучили мужчин к тому, что мы женщины-оружейницы. Мы не набираем заказчиков, они сами появляются. Но нам все сложнее делать, потому что мы хотим, чтобы люди принимали то, что мы сделали, а не наоборот. Тут есть борьба. Когда мы делаем работу, мы впадаем в некий транс, просто пропадаем и забываем время, все на свете. По-другому не умеем, поэтому у нас есть коллекционеры, которые по два-три года ждут работу.

Я всегда понимала, что это тяжелый путь, но когда у тебя 25 раз не получается что-то одно, ты делаешь какой-то заказ, а он не выходит, и если ты не сделаешь, то не сможешь прокормить своего сына, то тебе так выламывает. Стоишь, рыдаешь, не знаешь, что сделать, ненавидишь это все. А потом проходит, успокаиваешься — видимо, эта злость необходима.

Лет 10 назад я сказала бы, что где наша не пропадала, а сейчас скажу, что это самая грязная, сложная, опасная профессия для любого человека. Пыль угля попадает в легкие, а когда работаешь на точиле даже в респираторе, на зубах все равно скрипит. Это все остается в организме. Когда куешь, от вибрации начинает ломить руки, суставы, спину. Я знаю, что надолго меня не хватит, — может, еще лет пять. Мне жалко, что я поздно поняла, для чего этим занимаюсь.

Я считаю, что мы живем в замечательном времени, когда, по всей видимости, все труды феминисток (спасибо им за это, хотя я не в их рядах) принесли свои плоды: благодаря им многие профессии, многие двери стали открытыми. Я считаю, что человек, вне зависимости от пола, должен сам решать, калечить себя или нет. Женщины сейчас, несмотря на то что во многих сферах занимают какое-то положение, все равно остаются женщинами. Они приходят домой, так же стирают, готовят, за детьми ухаживают. Ничего из этого не пропадает, а, наоборот, только усугубляется. А мужчины как-то очень ревностно к этому относятся. Но мы не хотим у них ничего отнять, мы просто хотим заниматься тем, что нам нравится, и не надо говорить, что это неженское дело.

Еще в раннем детстве я много лепил, и родители со мной не знали никаких проблем: они могли меня оставить с коробкой пластилина на весь день. Иногда они ругались, говорили, мол, у тебя детства не будет, потому что ты не гуляешь во дворе, как все дети. Мне покупали машинки, как и всем мальчикам, но мне было безумно скучно играть в пустые машинки, мне нужно было, чтобы в них кто-то сидел. И я сам делал кукол из пластилина.

В какой-то момент я почувствовал, что пластилин — несовершенный материал, и стал пробовать другие. Например, стал смешивать вату с масляными красками, делал кукол из муки и соли. Потом начал шить, так как понял, что без этого не обойтись. И стал достаточно много резать из дерева, причем бритвочкой для бритья. В 15 лет я достаточно серьезно стал заниматься анатомией: понимал, что мне не хватает этих знаний для работы. Дальше я самостоятельно освоил современные материалы.

Видя то, как я орудую бритвочкой, родители настояли на том, чтобы я получил нормальную мужскую профессию: столяр — резчик по дереву. Это стало моим первым образованием, а вторым — актер театра драмы и кино. В 2006 году я переехал в Петербург из родного Томска и обнаружил, что здесь такое количество актеров и такая борьба за место, что мои навыки, связанные с куклами, гораздо больше востребованы.

В Петербурге жила моя девушка, и я приехал к ней с абсолютно пустыми карманами. В первый же день на мне буквально рассыпались ботинки. До этого я присылал девушке своих кукол, и она размещала их по сувенирным магазинчикам. Мы пошли прогуляться, зашли в эти магазинчики и обнаружили, что мои куклы продались, а у меня появились деньги, для того чтобы обустроиться на первое время в Петербурге.

Сначала были моменты, когда я на улице флаеры раздавал и все такое. А где-то через полгода состоялся конкурс на куклу в Новосибирске с большим фондом. Я выиграл его и получил деньги, на которые жил следующие полгода. Здесь же я познакомился с другими мастерами — тогда в Петербурге куклы очень активно развивались. Скоро я стал преподавать в школе авторской куклы взрослым людям. Сейчас я в основном веду занятия с детьми в Подростково-молодежном клубе Петроградского района.

Сейчас я редко выполняю заказы, потому что мне это не очень интересно, к тому же мне нечего предложить клиенту. В последнее время меня больше всего интересуют современные технологии: инженерия очень мощно выскочила вперед, появилось много технологий, которые художники вообще не используют. Поэтому сейчас я увлекаюсь 3D-моделированием и вижу в этом интересные возможности. У меня пока ничего не получается, но мне интересно — это та же причина, по которой я стал заниматься куклами вообще. Хорошо, когда финансовые и другие амбиции пересекаются и ты можешь получать деньги за то, что тебе нравится, но так не всегда получается. Чаще всего бывает наоборот: ты начинаешь заниматься чем-то, что любишь, и через какое-то время это начинает приносить тебе доход.

В какой-то момент я столкнулся с современными уличными художниками. Меня вдруг заинтересовало все, что происходит на улице, и я решил тоже поэкспериментировать. Я искал трещины в городе, которые образовались от времени, и вклеивал туда кукол. Мне было интересно не просто замазать эту трещину и украсить ее, но и понаблюдать, что будет происходить с куклой потом: как с ней начнет взаимодействовать среда, как на ней скажется погода, как с ней будут общаться люди. Я начал проводить эксперименты вокруг своей мастерской, и вдруг кто-то из прохожих сфотографировал кукол и выложил их в фейсбуке. Фотографии расползлись по всему интернету, и, по-моему, еще неделю вся эта информация бродила по сети: «загадочные белые фигурки», «что хочет сказать автор». Многие думали, что эти куклы — протест против службы ЖКХ.

Я до последнего пытался отсидеться, потому что в тот момент еще не был готов говорить о целом проекте. Но в какой-то момент я осознал, что целый день ничего не делал, а только отслеживал фотографии, отлавливал упоминание своей фамилии и списывался с людьми с просьбой, чтобы они перестали писать, кто это делает. Я понял, что так дальше продолжаться не может, и когда журналисты обратились, согласился с ними пообщаться. Под одним из комментариев в сети кто-то пошутил, что это Pokemon Go по-питерски.

Я предложил сделать из этого квест, и мы с друзьями подготовили правила: я выкладывал куклу раз в неделю и писал подсказку под хэштегом #входчерезсувенирнуюлавку. Человек читал, находил куклу и выкладывал фотографию своей находки под этим же хэштегом. В конце мы сделали тайную выставку. На следующий год мы снова затеяли ту же игру с хэштегом #охотанакуколдва, и в этот раз удалось сделать полноценный концепт с параллельной реальностью, в которой не произошла революция, а осталась монархия — и все персонажи квеста были посвящены этой истории. С друзьями мы сняли видео, но не привлекали к нему лишнего внимания. В конце года мы подали видео Александра Гусакова о проекте на грант Комитета по молодежной политике. Выиграли и раздали его всем участникам, которые больше всего над этим работали. Там были небольшие деньги, но мы были счастливы, что можем хотя бы так повлиять на эту историю.

Я ощущаю, что мне постоянно приходится ломать стереотипы. Часто возникают такие ситуации, когда ты чувствуешь, что все пространство тебе сопротивляется чуть ли не физически, и тебе приходится проламывать его насквозь. Иногда ты совершаешь какие-то шаги, и никто вокруг не может понять логику твоих действий, а ты ее и сам не можешь объяснить — просто понимаешь, что это правильно, это надо, это именно то, что нужно сделать сейчас. Например, история с куклами на улице: никто не мог предположить, что она так развернется. Мне помогали друзья, но большинству людей казалось, что это так себе затея, парень дурит. Я не сталкиваюсь с осуждением, но сталкиваюсь с непониманием.

Мне кажется, любой стереотип сидит внутри меня самого, и чаще всего мне приходится что-то ломать внутри себя, и вот это меня заботит больше остального. Если ты внутри смог преодолеть рамки, которые тебя ограничивают и ничего тебе не дают, то ты чувствуешь такую свободу, такой подъем, что тебе на все остальное становится вообще плевать.