— Как ты узнал о «Детях перемен» и проходил ли пробы?
— Узнал как раз, когда агент скинул мне пробу на почту. Я был в курсе, что режиссеры [«Детей перемен»] Любовь Львова и Сергей Тарамаев, но тогда еще, к стыду своему, не смотрел ни «Черную весну», ни «Зимний путь». Видел «Фишера», но не знал, что именно они его сняли. Проект мне сразу понравился, даже по тексту проб был интересен. При этом сценарий я тогда еще не читал.
— Вдохновлялся ли ты какими‑то образами для роли Петра, реальными или кинематографическими?
— Нет, я, наверное, все-таки больше интуитивный артист. Я не беру образы извне. Они рождаются здесь и сейчас, даже на этапе примерки костюмов. Например, мы с Оксаной (Шевченко, художницей по костюмам. — Прим. ред.) их примеряли, и вместе такие: о, вот это прикольно, это выглядит классно, это немножко итальянская мафия, это давай уберем, а вот этот ремень здесь подойдет. Образ рождался из таких мелочей. И уже дальше мы с Сережей и Любой его дополняли. Какие‑то наши внутренние прикольчики его и создали.
— Об этом, как правило, забывают, но кино — коллективное искусство. Поэтому интересно узнать, внес ли ты что‑то от себя в героя, импровизировал ли на съемках. И открыты ли Тарамаев и Львова к такому от актеров?
— Да. Ответ: да (смеется). Вообще, элемент импровизации всегда есть на съемках. Просто я не акцентирую на нем внимание, и поэтому не могу сейчас вспомнить конкретные примеры. В любом случае он присутствует с самого начала — от костюмов и вплоть до съемок, когда мы собирались с Сережей и Любой и говорили: ну что, как будем это вообще делать. И уже там — раз! — давай вот это попробуй. Предложение за предложением, они кинули, я кинул — это рождает сцену.
— В сериале очень много однокадровых эпизодов, которые были у Тарамаева и Львовой и в «Черной весне». Как это выглядело на съемках? Комфортно ли тебе было работать?
— Наверное, комфортно, не могу сейчас оценить. Мне было безумно интересно и отчасти сложно, потому что было много текста. Но Сережа с Любой окутывают такой любовью и спокойствием, такой уверенностью, что все получится, поэтому ты даже не задумываешься о том, что это сложно.
Вы просто взяли текст, прогнали его, потом отрепетировали и дальше уже играете сцену, а параллельно Дима Карначик (оператор «Детей перемен». — Прим. ред.) снимает. И в какой‑то момент — раз! — снято. Мы такие: и все?
Я прям восхищался тем, как это круто. Сам не люблю лощеные сцены. Когда свет должен быть выставлен идеально, на каждого актера по кадру и никто не может стоять спиной к камере. Когда все должно быть идеально. А тут наоборот: за счет «грязи» в хорошем смысле и некоторой экспрессивности все и работает. Я люблю такое — когда все не идеально. Тогда верю в происходящее, в этом есть жизнь.
— «Дети перемен» позиционируются как семейная сага, а значит, тема конфликта поколений неизбежна. Для твоего героя это вообще как будто внутренний, не отрефлексированный конфликт: он хочет петь, но от любви к отцу идет в бандиты. Ты согласен с такой трактовкой? Как бы ты охарактеризовал своего героя?
— Отчасти согласен, но, мне кажется, не только из любви к отцу. В какой‑то момент Петр довольно явственно объясняет не только текстом, но эмоционально, что родители его бросили — и что он остался один. Естественно, это контекст окружающего мира, с которым ему приходится бороться. Отец все время в тюрьмах, мать с разными мужьями. Это его привело к выводу, что, наверное, так правильно. И он пошел по стопам отца, который сам его туда же и привел.
— У тебя в сериале есть не только отец, но и своеобразная отеческая фигура — авторитет Михалыч в исполнении Тимофея Трибунцева. Как бы ты описал их отношения? Я заметил, что Петя чуть ли не в каждой сцене с Михалычем по-лакейски пригибается перед ним.
— Тут сложно сказать, потому что хоть он и пригибается, но все же сам себе на уме. У Пети есть двойное дно. Он его еще не осознает, но оно дальше появится. А так в целом — да. Михалыч ему в какой‑то момент заменил фигуру отца, но все-таки им не стал. Он человек, с которого Петя хотел бы брать пример. Он учится у него.
— Есть ли какая‑то поколенческая разница между тобой и Петром? Или же, наоборот, больше общего?
— Как всегда, есть что‑то общее, но и абсолютно разное тоже. В плане проблем, которыми он живет, я такого, наверное, в жизни не видел. Какие‑то не видел, какие‑то видел. Опять же, что такое безденежье в семье — я знаю. А что такое убивать — нет (смеется).
— Мне кажется очень узнаваемым конфликт, когда близкие тянут тебя в одну сторону, а тебе хочется в другую.
— У меня такого не было. И Петя же поступает вопреки всему, вопреки контексту того, что он делает. Он бандит, состоит в банде — и все равно ходит на занятия по вокалу. Даже если ему запрещает мать, а отец говорит, что это все не то, — он все равно ходит, ему пофиг. Он хочет это делать и будет это делать. Так же и у меня. Я не спрашивал особо у родителей, можно ли мне в театральный. Просто сказал, что пойду, — и все, пошел.
— У тебя в сериале очень интересная и узнаваемая динамика отношений с членами семьи. Вы можете и пендаля друг другу дать, но при этом между героями чувствуется любовь. Как у тебя сложились отношения с экранной семьей на съемочной площадке?
— Довольно теплые, но при этом не то чтобы мы действительно стали семьей. Все равно это больше рабочая история. Мы просто хорошо сработались. С Викторией Евгеньевной Исаковой вообще замечательно было работать. Не знаю, действительно ли она меня так полюбила, либо же чуть-чуть играла, кокетничала в эту историю, но с ней было безумно приятно работать. С Хетагом [Хинчаговым] мы хорошо общаемся до сих пор, как и с Макаром [Хлебниковым]. Мы с Макаром все время такие: а ты какие [фармакологические] таблетки пьешь? А у тебя чего? У меня вот это, я вот такие ноотропы пью и так далее. Было забавно. Просто как два деда сидели в вагончике и обсуждали, что да как.
— В «На автомате» твой герой хотел стать поэтом, в «Детях перемен» — петь оперу. Почему твои герои не те, кем являются по призванию?
— Ну вот я не стал космонавтом, как, например, хотел в детстве. По каким причинам, непонятно. Мы не всегда становимся теми, кем хотим. Особенно в контексте, наверное, своего времени. Я знаю, что в девяностые, к примеру, очень сложно было в театральных вузах. Там действительно ни у кого не было денег ни на что. И иногда даже люди не могли просто учиться. Так же, мне кажется, было и в других сферах. Поэтому ну как Петру действовать? Если у него в семье нет денег — что ему? Просто ходить петь и пытаться на этом зарабатывать? Вряд ли.
Мне кажется, все-таки контекст мешает во многом. Потому что хоть Петя и ходит на занятия по вокалу, но как себя всецело отдать этому в перерывах между убийствами? Если бы он выбрал оперный путь, то был бы намного счастливее. Это я точно знаю.
— А Петя не тот случай, когда его реальное призвание на самом деле быть бандитом? И в этом его трагедия?
— Нет. Я не считаю, что он там, где должен быть. Так просто получилось. Я знаю внутреннюю кухню этого персонажа, с ним проживал все это. Понимаю, что он бандит не потому, что он этого хочет, а потому, что пытается то ли что‑то доказать, то ли обрести семью, то ли еще что. Но это никак не связано с тем, что ему нравится бандитизм. И убивать людей, как он говорит, не по понятиям. Он пытается понять, вообще зачем вся эта жестокость.
— Что для тебя было самым сложным в процессе съемок?
— У меня было много сложных сцен. Каждую смену я приезжал и думал: ну вот сегодня, наверное, самая сложная сцена. И так каждую смену.
— Действие «Детей перемен» происходит в девяностые. Художественные произведения, в которых действие происходит в прошлом, очень часто говорят о дне сегодняшнем. Относится ли это к «Детям перемен» и почему?
— Я, кстати, не знаю. Не усмотрел этого. Хоть и читал сценарий полностью, но все-таки в первую очередь следил за линией своего персонажа и не рефлексировал на картину в целом. Но мне не кажется, что это высказывание про сегодня. Думаю, что это, как мы обсудили до начала интервью, некий роман, созданный мир. Да, это всегда отображает определенную действительность. Но первопричиной не было желание как‑то остро рассказать о сегодняшнем дне. Это просто художественный мир, в котором наши персонажи существуют. И каждый может увидеть в этом что‑то свое.
— В одном интервью ты рассказывал, что хотел бы сыграть Джокера. А какой твой любимый Джокер? Можно топ-3.
— Феникс. Естественно, Хит Леджер. И как его? Николсон? Да, Николсон. Классическая троица. Но больше всего мне Феникс нравится.
— Меня недавно удивило откровение звезды «Очень странных дел» Милли Бобби Браун, что она вообще не смотрит кино и сериалы. Смотришь ли ты? Что тебе из последнего запало в душу?
— Вот сейчас с моей ненаглядной смотрим сериал «Игры» (интервью было записано 13 сентября на кинофестивале «Новый сезон». — Прим. ред.) Нам очень нравится. А еще «Головоломка-2», но это все-таки не фильм, а анимация. Главное впечатление сезона, честно говоря. Рыдали всем селом. А так да, конечно, смотрю фильмы и сериалы, которые у нас выходят, потому что, мне кажется, важно быть в контексте. В каждый период нашей киноистории стили актерской игры сильно отличаются. Так, как играли пять лет назад, сейчас уже не играют. Поэтому нужно понимать, в каком жанре существовать, даже вот на пробах, чтобы тебя утверждали. Поэтому, мне кажется, важно смотреть. Хотя не всегда хочется. Иногда хочется все отключить, выбросить телевизор, ноутбук — и уйти в скит.
— У меня уже профдеформация, не получается отдыхать за просмотром чего‑то.
— Понимаю.
— Сейчас только и разговоров о том, как Марк Эйдельштейн и Юра Борисов снялись у Шона Бейкера в «Аноре». А есть ли зарубежные режиссеры, с которыми ты хотел бы поработать?
— Да, Тим Бертон, Мартин Скорсезе, Гаспар Ноэ, много кто. Мне кажется, каждый актер может назвать кучу режиссеров, с которыми хочет поработать. Для 90 процентов русских артистов поработать за рубежом — это за счастье, понятное дело.
